|
| Цитата дня |
Человек, достигший чего-либо путного в малом, так натужно растягивает свой талант на большой роман, что становится тошно, даже если не забываешь восхититься той энергией, с которой насилуется собственный талант.
(Франц Кафка, «Дневники (1910-1923)», 1910 год) |
|
|
|
Логово Куль-Отыра
|
|
| rusov | Дата: Субботтаж, 29.03.2014, 23:13 | Сообщение # 1 |
 Реформатор
Проверенный
Сообщений: 495
Награды: 7
Репутация: 12
Статус: в реале
| Логово Куль-Отыра
Когда бог сотворил Землю, а потом человека, он сказал: «Пусть на Земле всегда будет больше трав и деревьев, чем людей. Если же человека когда-нибудь окажется больше, я нашлю на его детей мор и болезни, затем дам век спокойной жизни. Но если человек не одумается и станет дальше губить природу и землю, я нашлю страшный огонь и ветер, а то, что останется от людей, смою сильной водой и начну все заново».
Древнее предание.
23 ноября 1964 года
Вечер
– Товарищи! «Нефтяник – герой современности!» – громко сообщает водитель пассажирам, прочитав попавшую в свет фар фразу на красном полотнище, растянутом над въездом в поселок.
– А как же космонавты?! – кричит на весь «ЗИЛ» Петр Гагарин. – Неужели мой знаменитейший тезка не достоин геройства?!
– Ну что ты, Петя, соскочил, упадешь же, – говорит, потянув его за рукав, Артур Горгодзе.
Петр садится, одной рукой обнимает улыбающегося Артура и, жестикулируя другой, пьяным голосом сообщает:
– Не понимаешь ты, грузин, чего я сказать хочу. Космос – это же Новая Земля! А космонавты – современные Колумбы! Герои! – Он достает из-за пазухи железную фляжку, откручивает крышечку, пьет.
– Ай, не прав ты, друг, – с акцентом говорит Артур. – Нефть зачем людям нужна? Чтобы топливо было! А какие космические ракеты без топлива, а? Во-от, – тянет он, заметив круглые глаза собеседника. – Так что мы главней герои, чем космонавты!
– Эх, люблю я тебя! – кричит Петр, смеясь и смачно хлопая грузина по спине. – Сообразительный ты! Е-хе!
Я и остальные восемь пассажиров «ЗИЛа» с улыбкой наблюдаем за товарищами. Те с задором обмениваются несильными тычками кулаков. Совсем как те мальчишки из моего детства, друзья и соратники. Вспомнилось, как бегал я с ними зимой, рыхля сугробы валенками, как играл в лесу, бил палками невидимых злых духов…
Тут тряска прекращается, и заглохший двигатель впускает тишину.
– Вот мы и прибыли! – объявляет Петр, вставая и напяливая шапку-ушанку.
Все повалили наружу, я следом. Спрыгиваю на скрипучий снег, вдыхаю приятный морозный воздух тайги, ощущаю колючее прикосновение бушующей вокруг метели. Неподалеку сквозь ночь и хлопья снега пробивается свет окон.
– За мной! – громко говорит кто-то рядом, но из-за пурги человека не видно.
Меня толкают в плечо – из машины все еще выбираются люди. Прикрывая рукой лицо, иду, наступая в чьи-то глубокие следы. Желтые пятна одноэтажного дома приближаются.
Это моя далеко не первая поездка на разработку месторождения. Несколько лет труда не прошли даром – из простого разнорабочего дослужился до слесаря, и в отличие от «перваков» уже понимаю, на что иду: лютый холод до пятидесяти градусов ниже нуля, отмороженные пальцы на ногах, обветренное лицо. Но всяко лучше, чем летний гнус. Да и техника более резво преодолевает сугробы, нежели болота и грязь. И вообще, привыкший я к морозам: всю жизнь в Сибири, все детство в деревне. Помню такие холода, какие москвичу или ленинградцу даже не снились: пока несешь воду с проруби, так до дна ведра промерзает вся.
24 ноября 1964 года
Ночь
В поселке нефтяников все отмечают приезд новой бригады. Припасенный ящик водки опустел за несколько минут. Те, кто прибыл раньше нас, рассказывают, как валили лес, расчищая площадку для техники, как строили два барака, стараясь успеть до первого снега.
– А вы тут на всё готовенькое! – пьяно говорит седой «старожил», стоя перед нами и размахивая полупустым граненым стаканом. Судя по неглубоким морщинам на лице и частой щетине, ему около пятидесяти, а серые усталые глаза говорят об одном: человек пережил то, что молодому, слава богу, не пришлось повидать. Он ветеран. И красная звезда у сердца на его коричневом свитере гордо горит, подтверждая все догадки, и ясно стало без слов, что с таким человеком шутки плохи.
– Здравствуйте, – медленно говорит Артур, сидящий рядом со мной на койке, затем спрашивает:
– Примерное место «ловушки» уже найдено?
Собеседник тяжело прокашливается, усаживается напротив, затем говорит:
– Месторождение? Нашли! Завтра туда, вахту замените. Бурить будем! – Немного помолчав, он берет из тарелки, стоящей на деревянной коробке, соленый огурчик, занюхивает, с хрустом откусывает. – Меня Геннадичем кличут. Я тут ваш начальник.
– Артур, – представляется кавказец.
– Николай Чернов, – бубню я, запивая слова сорокаградусной.
Жмем руки. Геннадич, хитро щурясь, смотрит на меня.
– Коля, – говорит он, дергая головой. – Покурим?
– Покурим, – соглашаюсь я, извлекаю из кармана пачку беломора и стальную зажигалку.
– Не здесь, выйдем. – Начальник встает и, пошатываясь, направляется к выходу. Я за ним.
Метель перестала, и теперь уже серебряный свет с неба падает на сугробы. Я спускаюсь с крыльца и смотрю вверх: мириады звезд разлились одной полосой по черному холсту небосвода, блистая и подмигивая, а в стороне висит скромный месяц.
– Красиво? В городе такого не увидишь, – зажав папиросу в уголке губ, говорит Геннадич.
– Да-а, – тяну я, прикуривая. – Сам я из деревни, такой красоты навидался вдоволь. Помнится, сидишь летом с друзьями у костра, смотришь в небо, а дед Елдан рассказывает сказки на хантыйском языке. Про доставшую из воды мир гагару Лули, про то, как боги заселили землю зверьми, духами разными, людьми… Да, я знаю хантыйский язык! – отвечаю на удивленный взгляд собеседника. – В нашей деревне жили ханты и манси, точнее, мы у них, это же их земля…
Э, как понесло, думаю я, видимо, водка в голову дала. Сам по себе я скромный, в любой компании предпочитаю больше слушать, чем говорить.
– Их земля, – задумчиво говорит Начальник. – Знаешь, Коля, а ведь мы тоже не на пустой поляне поселились. Вон, видишь холмики черные? Да-да, вон те. Это избы этих, хантов, манси, кто их разберет… В общем, встретили они нас как подобает, хлебом да солью. – Геннадич отрывает от губ наполовину скуренную папиросу, вертит недолго, глядит внимательно и засовывает обратно. – Обрадовались нам, чудики. А как увидели, что лес рубим, дома строим, в общем, что мы тут надолго, собрали манатки и ушли. А мы и не против, пускай катятся! Дышать легче.
Дым от уже крохотной папиросы почти перестает подниматься к потолку крыльца, и тогда Геннадич бросает ее тут же и собирается обратно в дом.
Докурив, я щелчком запускаю окурок в черноту, но тут что-то замечаю.
– Начальник, – зову я ему в спину. – А что это там, вон, из леса?..
– Медведь, наверное, – бросает он вполоборота, но потом останавливается, приглядывается.
Немалых размеров тень надвигается на нас. Переваливаясь из стороны в сторону, она хрустит свежим снегом, и хруст этот разносится по всему поселку.
– Человек, – вдруг громко шепчет Геннадич, спускается с крыльца и подходит ко мне.
Теперь уже можно различить болтающиеся при ходьбе руки, длинную палку в одной.
– Стой! Кто идет? – кричит начальник.
Человек замедляет шаг, машет рукой.
– Что за… – выдыхаю я.
К нам, закутанный в шкуру оленя и с накинутым на голову капюшоном, понемногу переступая на широких лыжах и помогая себе посохом, приближается хозяин здешних земель.
Человек останавливается шагах в десяти от нас, кричит что-то.
– По-русски понимаешь? – громко спрашивает Геннадич, в ответ получает невнятную речь. – Пьяный что ли?.. – предполагает он тут же, потом спохватывается, обращается ко мне:
– Ты же знаешь хантыйский? Давай, спроси, что он тут забыл.
– Я понимаю, но сам говорю плохо… ну хорошо, – соглашаюсь я, наткнувшись на раздраженный взгляд. – Здравствуйте? – обращаюсь к пришедшему по-хантыйски. Тот молча кивает. Лица все еще не видно, только чернота под капюшоном.
Я начинаю медленно подходить. Спрашиваю:
– Вы меня понимаете?
Вновь кивок.
Извлекаю из кармана зажигалку. В паре шагов от человека зажигаю, подхожу еще ближе. Свет пламени падает на морщинистое круглое лицо в седой бороде. Становятся видны глаза-щелки, пристально наблюдающие за мной. И тут понимаю, что знаю его.
– Дед Елдан… – выдыхаю я, отступив на шаг, вспоминая, что Елдан погиб еще двадцать лет назад во время охоты. Тогда мне было лет восемь, но я до сих пор отчетливо помню, как ободранные, изнуренные и дрожащие охотники возвращаются из леса, как их встречают испуганные односельчане. На вопросы: «Что случилось?» и «Где же дед Елдан?» пришедшие испуганно глядели, отворачивались. И даже спустя много лет охотники не осмеливались рассказать, что же произошло.
Старый хант хитро улыбается, начинает снимать капюшон. И еще до того, как ткань коснулась его спины, старческое лицо начало преображаться: морщины разглаживаются, борода втягивается, кожа светлеет. Теперь передо мной стоит крепкий мужчина лет тридцати.
– Здравствуй! – приветствует он меня по-хантыйски.
Голова кружится, ноги подкашиваются. Тру глаза, хлопаю по щекам. Больше не буду пить.
– Мне нужен разговор с вашим вождем, – говорит хантыец, кивая на нервно курящего новую папиросу Геннадича.
Я удивленно хлопаю глазами. Хант, добродушно улыбнувшись, идет мимо меня к начальнику. Встав напротив него, с достоинством объявляет:
– Я – хозяин этой деревни! Вы – наши незваные гости.
– Что он сказал? – обращается ко мне Геннадич, непонимающе выглядывая из-за плеча хантыйца.
– Говорит, что это его земля, – отвечаю я.
– Я призываю вас идти к себе домой! – продолжает хант. – Вы здесь чужие, мы вам не рады!
Геннадич вновь смотрит в мою сторону. После того, как я перевел, он сильно затягивается, так же сильно выдыхает дым. Тем временем хантыец продолжает:
– Хорошо было, а вы пришли со своими шумными машинами, с грохочущим оружием. Убили деревья, убили священных зверей, выгнали мой народ… Уходите, не то беда будет! Не гневите духов!
– Скажи этому аборигену, – просит меня Геннадич, не потребовав перевода, – что если хотят на нас работать, пусть приходят. Только чтоб не путались под ногами.
Я говорю об этом хантыйцу, на что тот отвечает:
– Лучше жить в лесу среди зверей, чем быть ручным зверьком!
Начальник, услышав перевод, во весь голос смеется, потом закашливается. Вытаскивает бычок из губ, щелчком пуляет его в сторону хантыйца. Окурок ударяется о грудь ханта, отлетает в снег. Хантыец качает головой, разворачивается и медленно бредет обратно в лес. Когда проходит мимо меня, наши взгляды встречаются, и я вновь вижу смеющиеся глаза деда Елдана.
Утро
Люди с помятыми лицами и похмельем собираются на смену. Я застегиваю лямки болоневых штанов поверх свитера, накидываю теплую куртку. Надев шапку, выхожу на улицу покурить.
Предрассветные сумерки отступают, и затянутое тучами серое небо с каждой минутой становится все светлее. Теперь ясно можно разглядеть соседний барак – точную копию нашего; покосившиеся, припорошенные снегом избушки хантыйцев, странные домики на ножках, два высоких столба-идола на небольшой площади перед домами.
Возле крыльца раскидывает снег молодой разнорабочий Наиль. Он первый раз работает на вахте и с непривычки наклюкался в первую же ночь, тут же успел получить прозвище «Монгол» по известным причинам. На самом деле он то ли татарин, то ли мансиец, понять из его пьяных рассказов было тяжело. Помимо долгих речей и громких песен, он успел прославиться еще и дракой с одним «старожилом». Получив фингал и шишку, благополучно ретировался на койку. Ну а теперь Наиль кивает своей чугунной головой в такт движениям лопатой, пыхтит и потихоньку матерится, останавливаясь и потирая больной глаз.
Вздрагиваю от неожиданности, услышав голос Геннадича, незаметно курящего рядом.
– Странно, – говорит он. – Всегда думал, что ханты – кочующий народ, живут в этих, как их, вигвамах, а тут вот как на самом деле – избы… – Он выпускает дым вверх.
– Наверное, здесь у них священное место, – предполагаю я, поджигая папиросу. – Идолы вон высоченные стоят. Но обычно, как я знаю, на святынях не селятся. И вот, что интересно… эй?! Что они делают?! – Я сбегаю с крыльца, останавливаюсь, в недоумении смотрю на двух рабочих, начавших подрубать топорами деревянных идолов.
– А, на дрова пойдут, – беззаботно говорит начальник, махнув рукой. – Все равно стоят без толку.
– Но… но это же ведь… – выкрикиваю я, задохнувшись. Хоть я и не хантыйской веры, но еще с детства закрепилось в голове, что духов обижать нельзя, а тем более осквернять их лики. Дед Елдан, помнится, рассказывал притчу о сороке, решившей свить гнездо на верхушке идола Хонт-Торума, бога войны: «И разверзлись небеса, и огненная стрела поразила птицу в самое сердце…»
Но нет грома, не сверкают молнии, а один столб уже падает в снег.
– Знаешь, Коля, – задумчиво говорит Геннадич, водя рукой с зажатой между пальцев папиросой, – всякая религия когда-нибудь становится ненужной. Тысячу лет назад крестили Русь, убив в умах людей языческих богов. Позже так же поступили и со старым богом, принимая новое православие. А советская власть, наша власть, уничтожила абсолютно всех богов, поставив во главу всего Партию, Разум. И язычники, и староверы, и православные оказались гонимыми, лишними. Ты думаешь, это плохо? То, что мы, современные люди, не обманываем себя, не рассказываем детям сказки про рай, про ад, про всех любящего бога? Думаешь, без веры нет и самого человека?.. – Начальник затягивается, затем продолжает:
– Когда мы наткнулись на это поселение, в котором люди сохранили исконный язык и древнюю веру… когда они ушли, веря в свои предания и не изменив обычаям, я понял…
Я с удивлением и непониманием смотрю то на начальника, то на разрубленных идолов. Геннадич же молчит, задумчиво наблюдает за струйкой дыма от папиросы. Затем кивает, видимо, что-то для себя решив, говорит:
– Я понял, насколько может быть бездарен человек, слепо верящий в глупые сказки.
На общем собрании Геннадич огласил список бригад, которые должны заступить сегодня на смену, закрепил каждую за определенной буровой. В бригаду под номером четыре вошли почти все недавно прибывшие: бурильщик Петр Гагарин, его помощник Артур Горгодзе, слесарь, то бишь я, три разнорабочих: двое совершенно непримечательных молодых человека, и третий – Наиль; и командир нашей бригады буровой мастер Семен Кривин.
Хочется сказать, что буровой мастер производит не самое лучшее впечатление: человек среднего возраста, белобрысый и угрястый, с каким-то одновременно хитрым и надменным выражением лица, он ко всем обращается на вы, но в то же время презрительно поглядывает, выказывая свое мнимое превосходство. Мужики не заставили себя долго ждать и прозвали Семена «Барином». За глаза, естественно.
Одевшись и скидав в рюкзаки необходимые личные вещи, наша бригада направляется в складскую комнату получать рабочий инвентарь. Вот все бумаги оказались подписаны, и ворчливый завсклад начал выдавать нам приборы, лопаты, вручать железную посуду, консервы, пятьдесят литров воды и прочее необходимое.
– Итак, товарищи, – обращается к нам командир бригады Семен, выходя последним из склада, – надеюсь, эта смена пройдет без казусов и трагедий. Это никому не нужно, ведь так? – наставительно, будто маленьких детей, спрашивает он.
– Есть, командир! – весело выкрикивает Петр, делая пионерский жест. Кривин с презрением глядит на него, направляется к выходу. Остальные, подхватив инвентарь, с ухмылками и смешками следуют за ним.
На улице другие бригады уже собрались в толпу, ждут машины, которые должны доставить на буровые. Я, спускаясь с крыльца, бросаю взгляд на длинный термометр, закрепленный на столбе. Минус двадцать. Не слишком холодно для этих краев.
Зимнее солнце светит ярко, снег вокруг слепит. Изо рта выходит пар, быстро растворяется в таежном воздухе. Под валенками приятно хрустит.
Довольно большое количество окурков собралось вокруг нашей бригады, а машины все нет, когда как остальные рабочие уже погрузились в «ЗИЛы» и покатили искать черное золото. Замерзшие нефтяники начали негодующе ворчать, собрались зайти обратно в барак, но тут из него выходит Геннадич и быстрым шагом направляется к нам.
– Так, мужики, – басит он, – водитель мне сообщил, что машина, на которой вас должны везти, сломалась, двигатель сдох, медведь покусал… в общем, ее не будет, а запасной у нас нет. Так что придется пешком.
Свист и недовольные возгласы раздаются вокруг. Кто-то громко плюет, ругается. Я с горечью качаю головой. Геннадич же продолжает:
– Топайте обратно на склад, получайте лыжи и два ружья – пойдем лесом. И нечего тут причитать и всхлипывать! Ходит слух, что именно под вашей станцией находится богатое месторождение. Поэтому все усилия более чем оправданы!
Начальник прав: за открытие месторождения платят в три, а то и в пять раз больше, чем если бы вскрыть пустышку. А под слухами он имеет в виду геологическую разведку, которая показала сорока семи процентную вероятность наличия нефти.
После недолгих напяливаний лыж и пристраиваний на себе аппаратуры, инвентаря, бидонов с водой и прочего, наш небольшой отряд стал готов выдвигаться. Ввиду того, что дороги до буровой никто из бригады не знает, во главе колонны встает сам начальник Геннадич. После небольшого инструктажа и назначения «телохранителей», которым вручили ружья и расставили справа и слева от колонны, мы начали выходить из поселка.
Спустя минут десять Геннадич останавливается, недолго смотрит на карту и компас, затем кричит: «Сократим!» и сворачивает с накатанной дороги.
Стволы сосен плывут мимо, с каждой нечаянно задетой ветки на голову валится сугроб снега. Лес все гуще и гуще. Деревья все ближе, поэтому лыжня постоянно вихляет. Порой над головой что-то хрустит, скребет. Иногда слышен щебет зимних птиц. Все это время бригада идет молча, но тут кто-то спереди, видимо не выдержав тишины, громко говорит:
– Хорошо ночью покутили!
Ему отвечает Петр:
– Ага, Наиль. Ты вообще молодец! Зачем на Сан Саныча с кулаками полез? Он же здоровее тебя раза в два!
Тут же удивленно:
– Я?! Полез?! Да он первый начал! Вон, фингал мне поставил! Если бы он первый не врезал, я б его!..
Все дружно смеются. Слышно, как Наиля сильно хлопают по спине, приговаривая: «Да ты, Монгол, герой! Герой...»
Рабочие разговорились: кто-то рассказывает истории из жизни, кто-то травит анекдоты не самого приличного содержания, кто-то жалуется на шишки и фингал.
Слышу, как Геннадич зовет меня. Тогда схожу с лыжни и, огибая деревья и обгоняя товарищей, подхожу в начало колонны.
– Коля, – обращается ко мне начальник, – как ты думаешь, ханты могут прийти в наш поселок с оружием или устроить диверсию на какой-нибудь станции?
– Вряд ли, – с улыбкой отвечаю я. – Хантыйцы – народ мирный. Да и оружия у них как такового нет: одни копья, топоры да стрелы. И диверсию они уж точно не сделают. Просто-напросто нечем.
Геннадич ненадолго останавливается, сверяется с компасом, поворачивает на девяносто градусов влево. Немного погодя, говорит:
– На войне служил я в триста пятьдесят шестой мотострелковой. И случай такой был: летом сорок третьего встали мы на ночь в лесу. Приходит к нам в лагерь мальчуган, грязный весь, босой, в ссадинах. Помогите, просит, от фашистов бежал, три дня по чаще мотаюсь. Ну, мы его приютили, накормили, причесали. Сыном полка стал. Спустя пару дней пропал. Ищут все, переживают. То, что парня нет, заметили сразу: он веселый был, все время среди солдат торчал. А то, что карты пропали, маршруты, документы… то, что почти у всех машин колеса спущены, баки пробиты…
Набрели мы вскоре на одну деревеньку. Видно было, что покидали ее в спешке, но местные остались все. Лежать. Среди трупов был и этот мальчуган. Мамку свою обнимал, прижался так к ней… Видимо, штаб там фашистский был, и паренек предупредил их, что крупный отряд советских солдат на подходе… Надеялся на что-то, глупый… глупый.
Геннадич замолкает. Я замечаю, что и все остальные тихо его слушают. И даже этот скрежет сверху перестал, и птицы смолкли.
– Так к чему это я, – вновь говорит начальник уже более бодрым голосом. – Даже самая мелкая и с виду безобидная гнида может доставить кучу хлопот.
День
Наконец, подходим к буровой. Все ожидали увидеть уставших и недовольных рабочих, с утра ждавших нас на смену, услышать грохот работающего бура, но ни того, ни другого нет: глубокой тишью встречает станция. Такое впечатление, будто это место лет двадцать заброшено, что люди давно позабыли о нем. Я вижу занесенный снегом бульдозер, небольшой дом с серыми, замазанными чем-то окнами, огромную черную буровую установку, сравнимую с теми же хантыйскими идолами, которая стояла посреди вырубленной в сердце тайги поляны. Видно, что установка уже давно не работает: старые ветви и сухая хвоя лежат на ее пролетах и ступенях, сверху – снежная шапка. Также снег покрывает все пространство вокруг, даже в яме около вонзенного в землю бура.
– Что за… – удивленно, даже пораженно говорит Геннадич.
– Мы точно там, где нужно? – осведомляется Горгодзе.
– Да, – отвечает начальник, тряся помятой картой местности и поглядывая на компас. – Ошибки быть не может.
Слышу пронзительный скрип давно не смазываемых петель, и командир нашей бригады по прозвищу Барин с презрением сообщает:
– Фу! Пылищи-то! Да в этом доме пол века никого не было! Бригада! Заносите оборудование в дом, ружья поставьте в тамбур. Ты, как там тебя… Монгол! Собирай свою команду, и дуйте чистить барак! А, сначала печку затопите! Мороз собачий. Гагарин! Горгодзе! Проверьте буровую! Вещи оставьте здесь – занесут.
Петр, тут же сбросив бидон с водой, делает Барину пионерский жест, затем кивает Артуру, мол: «Идем!»
Я даже намного обрадовался, что про меня забыли. Появилась надежда погреться в теплом помещении. Задумавшись, я гляжу на Барина и понимаю, что зря: почувствовав взгляд, он поворачивается и смотрит на меня, удивленно скривившись.
– А, ты… – Командир ненадолго задумывается, затем безразлично бросает:
– Ты иди вон с ними к буровой. Может, пригодишься.
Я с недовольным обветренным лицом спешу догнать товарищей, вижу, как Петр уже лихо поднимается по скрипучей металлической лестнице к пульту.
– Чертовщина какая-то, – говорит бурильщик. – Индикатор нагрузки совсем проржавел… Да сколько же лет этой станции?! Приборы вроде не довоенные. Горгодзе! – зовет он, смотря сверху. – Поднимайся! Помоги мне тут с вентилем! Коля! Сходи, проверь насос!
Я, кивнув, направляюсь в одноэтажный технический домик, расположенный рядом. Окна тут также замазаны чем-то черным, похожим на сажу. Не без труда открываю железную, проржавевшую дверь, заглядываю вовнутрь, вижу только неясные прямоугольные силуэты. Шарю ладонью по стене, нахожу включатель, нажимаю – свет не загорается. Щелкаю еще несколько раз для профилактики, снимаю рюкзак, извлекаю из него фонарик. Желтый луч падает на грязные пыльные приборы, на большой ржавый насос. Подхожу, дергаю рубильники – без толку. Нужно включить питание. Темнота здесь такая, что фонарь еле справлялся. Эта странная тьма навевает воспоминание об одной истории, рассказанной как-то раз дедом Елданом, о прячущихся в темных чащах духах, слугах какого-то подземного бога. Кажется, он называл их менквы. Говорил, что они – души заплутавших охотников, совращенные злым подземным богом. Что рыщут эти менквы по лесам в поисках жертвы, а когда находят – утаскивают под землю.
Уже думаю уходить, но тут замечаю в дальнем углу странное светлое пятно. Свечу туда, вижу сидящее на полу, скрюченное, обхватившее голову руками, неимоверно худое и (голое?) тело. Первобытный страх овладевает мною. Хочу окликнуть этого неподвижного человека, но скользкий ужас начинает забираться в горло, и только пар выходит изо рта. Даже тени теперь кажутся острее. Они обволакивают, колют будто онемевшее тело. Вдруг человек медленно поднимает голову. Я вижу худощавое плоское лицо с шевелящимися губами и зажмуренными глазами. Веки резко поднимаются, и на меня смотрят пустые черные щели. Чувствую неожиданное холодное дуновение, слышу… шепот. Это песня на хантыйском из далекого детства:
– В лес один, дитя, ты не ходи,
Там злые менквы – слуги Куль-Отыра.
Душу свою ты побереги,
Утащат под землю – не видать тебе больше Мира.
Проигрывает не тот, кто устал - проигрывает тот, кто сдался.
Сообщение отредактировал rusov - Воскресенье, 30.03.2014, 12:59 |
| |
| |
| rusov | Дата: Субботтаж, 29.03.2014, 23:13 | Сообщение # 2 |
|
Реформатор
Проверенный
Сообщений: 495
Награды: 7
Репутация: 12
Статус: в реале
| Обжигающий адреналин ударяет в голову. Организм, скованный страхом, поддается инстинкту самосохранения. Я отскакиваю, ударяюсь плечом обо что-то железное, мотаю фонариком из стороны в сторону, пытаясь увидеть все вокруг себя, начинаю пятиться к выходу. Я будто бы плыву под водой: пространство вязкое, тягучее. Вдруг спиной упираюсь во что-то большое, мягкое.
– Коля? – гудит сзади.
– М-мать… – тихо ругаюсь я. – Геннадич! Там у насоса человек…
– Какой человек? – Начальник отодвигает меня с прохода, нажимает на включатель – лампы, перемигиваясь, нехотя загораются. Помещение озаряется светом, и я вижу, как тени буквально уползают под железные агрегаты.
– Голый… – медленно проговариваю я, все еще не отойдя от шока.
– Кто? – непонимающе спрашивает Геннадич. – Нет здесь никого, сам видишь.
Действительно, там, где недавно сидел человек, сейчас груда прогнивших деревяшек. Я трясу головой. Может, и правда привиделось? Много чего рисует воображение в темноте.
– Ну что, Коля, встал столбом? Проверь насос.
Я следую совету начальника, все еще трясущимися руками принимаюсь за работу. Геннадич, заметив, что со мной что-то не так, решает не оставлять одного.
– В поселке почему-то никто не отвечает, – сообщает он. – Недавно вызывал по рации. Есть у меня подозрение, что водила, который должен был нас сюда доставить, починил-таки свою развалюху, приехал раньше, чем мы добрались, и уже пирует вовсю в поселке с отработавшими смену. Зараза.
Я отвечаю что-то невразумительное. Перед глазами все плывет. Водка что ли вчера палёная была?.. Волосы под шапкой намокли, и я снимаю ее, провожу рукой по черным кудрям, затем по́том протираю горячее лицо.
– О-о, Колян, совсем ты плох, – замечает начальник, шарит за пазухой, извлекает фляжку и протягивает мне. Я сначала гляжу с подозрением, но потом беру и присасываюсь к горлышку, как комар к предложенной артерии.
Вечер
Станцию привели в порядок только к пяти часам. Во время работы Геннадич, который до сих пор не может связаться с поселком и вызвать машину, дабы благополучно покинуть нас, ходил около нефтяников, что-то спрашивал, показывал, как правильно, иногда подгонял. Это очень нервировало командира бригады Барина. Он глядел на начальника с еще большим презрением, чем обычно, в то же время пытался не отставать: ворчал насчет медлительности работников, о сдвиге всех сроков, о лишении премии.
Уже начинало смеркаться, когда Петр, не без помощи Артура справившись с техническими проблемами, сообщил показания приборов: вглубь земли было пройдено около восьми метров, до «ловушки» осталось еще примерно столько же.
Оставив у пульта управления Горгодзе, он спускается по лестнице. Подпрыгивая от холода, направляется к техническому домику. Увидев Наиля, расчищающего снег около установки, говорит ему, мол: «Дурью маешься, все равно сейчас растает!» Попав в тепло, бурильщик подходит ко мне, просит курить.
– Ну как? – интересуюсь я, смотря на силуэт буровой сквозь уже протертое, но успевшее покрыться морозными лепестками окно.
– Эх, починил маленькую! – говорит Петр с любовью, потирая руки и дыша на них. Берет из предложенной мною пачки папиросу.
Я одобрительно хлопаю товарища по плечу.
– Почему не работаем? – слышу голос за спиной, перекрывающий рокот насоса. Оборачиваюсь, вижу раздраженного Барина, стоящего в дверном проеме. Уперев кулаки в бока, он смотрит с обыкновенным для него выражением лица.
– Перекур, – сообщает Петр, затягиваясь. – Дверь-то прикрой, тепло выпускаешь.
– Перекур?! – возмущается командир, хлопая дверью и надвигаясь на нас. – Да вы хоть представляете, насколько мы опаздываем?! График работы летит к чертям! Немедленно включайте установку!
«И требовательно топнул ножкой», – подумалось мне. Эта мысль заставляет улыбнуться.
Петр последний раз сильно затягивается, бросает окурок и раздавливает носком валенка. Пройдя мимо командира, открывает дверь на улицу, машет рукой Артуру Горгодзе, все это время мерзнущему наверху, кричит:
– Запускай!!!
Горгодзе кивает, начинает производить манипуляции с пультом. Слышу нарастающее гудение. Через окно вижу, как бур медленно приходит в движение. И тут установка начинает работать по полной: страшный грохот и стон машины разносятся на несколько километров вокруг, клубы черного дыма валят к небу. Наиль, стоя подле установки, круглыми глазами созерцает это чудо человеческой мысли.
Неожиданно, перекрывая грохот буровой, над лесом зависает низкий гул, будто тысячи иерихонских труб играют в унисон. Гул разливается по тайге, затекая в каждую щель, в каждое ухо. Мы с Петром удивленно переглядываемся, выходим на улицу. Не понимая, откуда исходит этот странный шум, подходим ближе к буровой.
Гул идет то ли из земли, то ли с неба, и я непонимающе озираюсь, смотрю на такого же удивленного Артура, все еще стоящего у пульта, на Наиля, до сих пор пораженно смотрящего вверх на буровую установку. И тут у меня в буквальном смысле уходит земля из под ног. Падаю на спину, сильно сбиваю дыхание. Задыхаясь, вижу идущие ходуном макушки сосен. Земля вибрирует. Вдруг ужасный удар снизу подкидывает меня, будто шеф-повар переворачивает блин на сковородке. Я приземляюсь ничком, ударяюсь лицом.
К гулу добавляется чудовищный треск, грохот, скрежет мнущегося металла. Меня кто-то хватает за шиворот, тащит, в моменты тряски окунает лицом в снег. Останавливается, бросает. Я поворачиваю голову и вижу бешеные глаза упавшего рядом Петра. Он закрывает голову руками, и я только сейчас начинаю осознавать, что кричу. Заткнув ладонями уши, я просто ору от ужаса, широко разинув рот, на одном дыхании.
Внезапно все начинает стихать. Звуки исчезают, наступает полнейший вакуум.
Я тяжело дышу, боюсь пошевелиться. Спустя время, собравшись с духом, отрываю ладони от ушей, поднимаюсь на ноги. Шагах в трех позади меня обрыв. На его краю стоит Петр и смотрит вниз. Я встаю рядом.
– Буровая провалилась, – сообщает бурильщик. – По-моему, взрыв газа.
– Да как же могло взорваться в такой-то мороз? – удивленно спрашиваю я, оценивающе гляжу на провал: он примерно метров десять в диаметре, дна не видно.
К нам подбегает запыхавшийся Геннадич, за ним остальные.
– Все живы? – спрашивает он.
– Там Артур и Наиль, – кивает в черноту Петр, берет камушек и бросает вниз. Спустя пару секунд слышится стук. – Около пятнадцати метров до дна. Навряд ли они выжили.
Работники один за другим начинают стягивать шапки.
– Спокойно, – говорит начальник, нервно тряся ладонями, затем складывает их у рта и кричит в провал:
– Артур! Наиль! Вы живы?!
Геннадичу отвечает только гулкое эхо.
– Нужно спускаться, – говорит всем начальник. – Они, возможно, живы, и им нужна помощь. Добровольцы?
Все с опаской глядят в черноту провала. Из него медленно поднимается дым.
– Мы добровольцы, – спокойно говорит Петр, сильно берет меня за предплечье и тянет за собой. Я не сопротивляюсь.
– Замечательно. – Геннадич кивает. – Кто-нибудь еще?
Оставшиеся двое молодых разнорабочих со страхом смотрят на нас, ну а командир бригады по прозвищу Барин куда-то пропал. Геннадич просит их принести моток толстой бечевки. После того, как поручение исполнили, начальник начинает выкладывать ее в три ряда и ловкими движениями быстро плести в длинный канат. После этого мы крепко обвязываем им ствол сосны, и начальник первым начинает спуск. Затем я. С силой обхватил канат, стал потихоньку спускаться вниз, переступая по отвесному склону. Спустя несколько минут мои ступни касаются мягкой поверхности. Замечаю, что несмотря на минусовую температуру на поверхности, здесь довольно тепло.
Мглу подземелья разгоняет большой фонарь Геннадича, и я из внутреннего кармана куртки достаю свой, с которым так и не смог расстаться после того случая в техническом домике. Вновь начало появляться то неприятное ощущение страха. Я свечу на груду металла – все, что осталось от буровой установки.
– Артур! – зову я. – Наиль!
В ответ только мерный гул моего собственного голоса, отражающегося от стенок пещеры. Смотрю на Геннадича. Тот качает головой.
«Бедные, – думаю я.– За что же вам такая учесть?»
Подхожу ближе к обломкам, свечу в щели между арматурами. Представилось, что сейчас увижу мертвое лицо товарища… Но вот уже спустившийся Петр присоединился ко мне, а я все еще вижу лишь ржавые обломки.
– Товарищи! – зовет Геннадич. – Тут следы.
Я замечаю, что пол пещеры состоит из глинистой, мягкой после обвала почвы. Подойдя к начальнику, мы с Петром видим цепочку следов, уходящих вглубь почти круглого, диаметром метра три тоннеля.
– Здесь прошел лишь один, а где же второй? – спрашивает Петр.
– Может быть, выживший нес его на себе, – говорит Геннадич. – Пойдем по следу. Артур! Наиль! – кричит начальник, делая шаг вперед. Мы следуем за ним.
Уже прошло около получаса, а следы все ведут и ведут нас. Мощный аккумуляторный фонарь Геннадича освещает далеко вперед, и конца нет этому тоннелю. Стенки его закругленные и ребристые, будто бы здесь прошел гигантский доисторический червь. Я представляю, как он медленно ползет где-то впереди, а мы идем по пятам.
– Пахнет чем-то, – говорит Петр, принюхиваясь.
– Воздух затхлый, – безразлично бросает Геннадич, идущий впереди.
– Нет, – задумчиво настаивает бурильщик, будто бы дегустируя запах. – Газ, что ли…
Несколько минут идем молча. Затем я решаю нарушить тишину:
– Жалко ребят, с такой высоты…
– Да, бедняги… – поддерживает Петр.
Геннадич спереди недовольно кряхтит. Через некоторое время говорит:
– Ребята, вы не находите ничего странного? Ну, в нашем положении? Этот гул, землетрясение… Да когда последний раз в Западной Сибири были землетрясения? И почему провалившиеся наши друзья не стали звать на помощь, а попёрлись по черт знает какому тоннелю черт знает куда?!
Молчим. Затем Петр предполагает:
– Может, это чужие следы?
Действительно, мог ли наш товарищ, упав с такой высоты, уйти на такое большое расстояние с раненым на плечах? Я свечу под ноги, чтобы проверить слова товарища, и вижу две цепочки следов от ботинок – Геннадича и неизвестного.
– Значит, Наиль и Артур все еще там, под грудой железа, мертвые… – произношу я неуверенно.
Геннадич вполоборота смотрит назад, на меня, и при свете фонаря я вижу выпученный, налитый кровью глаз.
– А что, – шипит он, – если не они, а ты мертв? Погиб тогда, при землетрясении, или вообще умер еще при рождении? И все твои родные, друзья, детство в деревне, дед Елдан… мы, наконец, этот тоннель, да и вся твоя жизнь всего лишь агония в момент смерти мозга?..
Я ошеломленно смотрю на начальника. Тот, подобно рептилии быстро моргнув глазом, отворачивается. Затем, опустив голову, останавливается. Озадаченно сообщает:
– Товарищи, следы кончились.
Я выглядываю из-за его плеча, свечу: действительно, дальше глинистый пол тоннеля гладкий, почти блестящий.
Стоим в нерешительности. Куда же делся этот неизвестный? Не мог же он раствориться в воздухе! Решаем вернуться, но тут слышим впереди быстрые хлюпающие шаги. Их эхо начало становиться все громче, все отчетливей. Мы светим в тоннель, ожидая наконец увидеть хоть что-то.
– Эй! – кричит Геннадич.
Шаги стихают. В тоннеле ни звука.
Геннадич, подняв вверх руку, чтобы молчали, медленно идет вперед. Мы следуем за ним.
В пятно света фонаря что-то попадает, отбрасывает тень. Пройдя еще немного, начальник останавливается. Я выглядываю из-за него и вижу сгорбленную фигуру человека. Две худые голые ноги торчат из потрепанной зимней куртки, на голову накинут капюшон.
– Эй, – спокойно зовет Геннадич. – Ты кто?
– Ась? – испугано отвечает человек дрожащим старческим голосом, вертит головой. – Кто здесь? Опять вы? Уходите! Уходите! – Человек начинает махать на нас руками, пятиться на скрюченных ножках.
– Успокойся, старик, – подает голос Петр. – Ты не видел здесь двух мужиков? Один кавказец, Артур, а другой… татарин вроде, Наиль.
– А, дед? – спрашивает Геннадич. – Не видел?
– Ась? – снова кряхтит этот странный человек. – Наиль? Знаю Наиля, видел Наиля. Наиль здесь. – Старик широким жестом руки манит нас за собой. Горбясь и что-то бубня под нос, шагает вперед. Мы за ним.
Начальник спрашивает человека, куда же он нас ведет, как сам попал сюда, но в ответ получает только «Ась?» и кучу невнятной болтовни.
Вдруг стены впереди расступаются, и мы входим в большой грот. Посреди него груда черного металла.
– Что?! – удивляется Петр. – Мы вернулись?!
Человек семенит к этой куче железа, усаживается на разбитую бочку и тараторит:
– Вот Наиль, здесь Наиль, сидит, долго сидит. Ждет друзей-товарищей: Колю, Петю, начальника Геннадича, командира Семена, и даже Сан Саныча, хоть он и побил Наиля, а еще ждет Артура… а, Артур тоже тут … хотя нет, раньше был, но его забрали… А вы кто такие? – Человек с опаской поднимает голову.
– Господи, – выдыхает Петр. – Да это же он…
Геннадич медленно подходит к человеку. Тот испуганно дергается. Начальник медленно снимает с него капюшон. В свете фонаря я вижу знакомое лицо. Это Наиль, но постаревший лет так на пятьдесят: глубокие борозды по всему грязному лицу, ввалившийся рот, белесые глаза.
– Да он же слеп! – делает вывод Геннадич, водя рукой перед лицом Наиля.
– Кто вы такие! – вдруг кричит старик, вскочив. – Вы менквы?! Пришли забрать меня, как забрали моего друга Артура?! Нет! Нет!
Наиль бежит, выставив вперед руки, отталкивает Геннадича, спотыкается и падает в эту вязкую глину. Крича и причитая, он сворачивается калачиком, начинает рыдать, умоляя:
– Уходите! Уходите обратно в свою преисподнею! К своему Куль-Отыру! Не нужна… не нужна Ему моя душа!
Мы стоим над Наилем, грустно и растеряно смотрим и не знаем, чем помочь.
– Ничего нет страшнее безумия, – говорит Геннадич. – Когда все страхи выходят наружу, преследуют, когда тяжело отличить явь от больного воображения… – Он отходит от несчастного, затем оборачивается. – Но еще ужаснее, – обращается начальник лично ко мне, смотря прямо в глаза, – столкновение твоего безумия с чужим.
Я вновь вижу тот страшный взгляд, что недавно был у начальника. И даже зрачки его вытягиваются вверх, подобно кошачьим… или змеиным. Мираж длится всего мгновенье.
Выстрел. Еще один. Эти звуки доносятся сверху, и мы с тревогой поднимаем взгляд. Я вижу звездное небо и на фоне него фигуру человека, стоящего на краю пропасти. Он недолго смотрит вниз, затем пропадает из виду.
– Эй! – кричит Петр, затем складывает руки у рта и снова:
– Товарищи! Вы чего па́лите?! Мы нашли Наиля!
Вдруг до нас доносится крик, полный муки, и, захлебнувшись, стихает.
– Да что там происходит?! – вновь кричит Петр, подбегает к канату, начинает взбираться. – Помоги! – бросает он вполоборота.
Я крепко хватаюсь одной рукой за канат, чтобы тот не ходил ходуном, в другой держу фонарик, свечу вверх на взбирающегося товарища.
Геннадич стоит в стороне, курит. В темноте не видно его лица, но я чувствую, что начальник смотрит на нас. Что-то странное сделалось с ним.
Петр, вытянувшись вдоль каната, подтягиваясь руками и помогая себе ногами, продолжает взбираться и уже достигает середины. И тут я вновь вижу человека наверху. Он стоит прямо над нами, вдруг присаживается. Слышится странный стук.
– Эй! – кричит Петр, остановившись, дабы передохнуть. – Что у вас там за крики да стрельба? Эй, ты что там делаешь? Эй?! – Он с новыми силами начинает быстро взбираться наверх. – Не трогай канат! Слышишь? Эй! Ублюдок лесной! Отойди от…
Неожиданно натяжение ослабевает, и я падаю, роняя фонарь. Канат начинает барабанить об землю. Слышу стремительно приближающийся сверху нечеловеческий вопль. Я медленно поднимаю голову и вижу, как Петр медленно, словно под водой, летит вниз спиной вперед, разбросив руки и медленно болтая ногами. Миг, и он оказывается возле меня, бездыханно лежащим в этой вязкой глине.
Вдруг слышу два выстрела подряд и в свете валяющегося тут же фонаря вижу, как из груди Петра поднимается черный фонтанчик, совсем рядом разлетается земля.
– Да будут прокляты все ваши паршивые божки! – слышу я громовой голос начальника. В одной руке он сжимает фонарь, в другой – поднятый кверху пистолет.
Вновь выстрелы разрезают пространство. Вижу, как свет фонаря Геннадича дергается, затем падает и с треском гаснет. Вдруг чувствую взгляд начальника. Он беззвучно кричит, вопит, и я понимаю его.
Вскакиваю, кидаюсь во мглу поглощающего меня тоннеля. Сзади раздаются выстрелы.
Я несусь сквозь темноту, слепо выставив вперед руки. Страх гонит меня. Гонит в обитель ужаса. Странный резкий запах ударяет в нос. Какой-то гнилостный, приторный. Чувствую, как этот ядовитый воздух наполняет легкие, впитывается в кровь. Внезапно слышу странный, приближающийся треск позади. Я знаю, это тот самый червь, сотворивший тоннель. Это Куль-Отыр. Воображение рисует огромную разинутую пасть, усеянную тысячью мелких острых зубов, круглый провал глотки. Чудовище преследует, уже за спиной и будто бы смакует мой ужас. А я бегу, выбившись из сил и тяжело дыша. Становится все теплее, все душнее. Шапка лезет на глаза, куртка стесняет движения, стала мокрая от пота. Я сдираю с себя вещи и бросаю их. Не хватает кислорода.
Я замечаю, что тоннель начинает идти с уклоном вниз. А позади уже грохочет, червь в каких-то паре метров от меня. В голове нет ничего, кроме лютого страха, и я кричу. Вдруг тьма начинает озаряться светом. Но свет этот багровый, и будто сами стены излучают его. Я слышу многоголосицу, дикий смех, вырывающийся из сотен глоток. Это менквы. В них я вижу измученные лица Артура, Петра, Геннадича… Они будто одно целое с этим тоннелем, и даже уже не тоннелем, а огромной кровавой кишкой, шевелящейся от нагромождения тысяч тел, вклиненных в стены и тянущих за мной свои конечности.
За что же мне такая участь? – кричит сознание. – В чем же я виноват? Да и все эти люди… В чем их вина?!
И ответ есть. Я вспоминаю одну притчу, рассказанную как-то дедом Елданом зимним вечером у домашнего очага. По древней легенде, в далекие времена человек не всегда следовал заветам богов, и как только забывал их, тот час же превращался в чудовище. Он рубил леса, убивал зверей и себе подобных, уничтожал родную землю. И тогда боги разгневались. И поднялся сильный ветер, и пролилась огромная вода с неба и смыла всех нечестивых под землю, в логово Куль-Отыра, где они мучаются по сей день. А те, кто выжил в этом ужасном бедствии, обратились к богам с просьбой о пощаде и прощении, клялись впредь уважать их заветы и беречь родную землю.
Начинаю осознавать всю безысходность положения – я в вечной тюрьме. Нет мне спасения, расплата неминуема. Расплата за преступления человечества перед Землей, за его невежество и тупость. За то, что оно, уничтожая себя и всё вокруг, убивает душу, веру, Бога.
И страха больше нет. Я останавливаюсь, готовый принять судьбу. Слышу, как довольно цокает зубами Куль-Отыр, как менквы в один голос мучительно смеются, готовые разделить со мной страдания.
Я закрываю глаза, и перед взором открывается зеленый луг, простирающийся до горизонта и освещаемый лучами яркого летнего солнца. Ветер колышет высокую траву, и от этого она приятно шуршит. И по пояс в этой траве стоит дед Елдан все с тем же добрым взглядом и улыбкой.
Проигрывает не тот, кто устал - проигрывает тот, кто сдался.
|
| |
| |
|
