- А еще говорят, с возрастом люди умнеют. Полная брехня! Это какой же нужно быть дурой, чтобы на старости лет по собственной воле так вляпаться, – проворчала Шура, ложась животом на ствол поваленного грозой дерева и пытаясь забросить на него ногу. Дерево было огромным, комлем оно упиралось в овраг, а верхушкой – в непролазный ельник. Руки скользили по влажной от росы коре, а нога на все попытки заброса отзывалась острой болью в каждой косточке. В конце концов, Шуре все же удалось оседлать ствол, но на этом силы и остатки ловкости закончились, и на другую сторону она свалилась, как куль с мукой. Немного полежав и полюбовавшись на чистое утреннее небо, просвечивающее сквозь листву берез и осин, Шура с кряхтением села и, отряхиваясь, продолжила спор с самой собой:

- Во-первых, после тридцати умнеть уже поздно, а в восемьдесят так и вообще положено впадать в маразм и детство, - глубокомысленно указав пальцем вверх, сказала она. – А во-вторых, в гробу я видала благоразумие и все такое! Сидеть у печки и ждать когда кирдыкнешься? Веселенькое занятие, ничего не скажешь.

Привычка вести споры с самой собой у Шуры появилась еще в далекой юности. Дело было не в сумасшествии, хотя такой вариант она и не отметала совсем, и не в желании «поговорить с умным человеком», а в том, что думать вслух ей попросту нравилось. А поскольку мыслей у Шуры всегда было в избытке, и частенько они полностью друг-другу противоречили, размышления больше напоминали раздвоение – а порой и разтроение, и разчетверение – личности. Впрочем, Шуру это не особенно смущало. К тому же у таких споров был один очень весомый плюс – победителем из них при любом раскладе выходила сама Шура.

- Эх, печка, - простонала она, поднимаясь и пытаясь размять одеревеневшую от холода и сырости спину. – У печки хорошо. Тепло, сухо. Тепло, опять же. Сидела бы сейчас, вязала что-нибудь. – она невесело рассмеялась. - Петлю, например, и гроб резиночкой. Хе-хе. Нет уж, не дождутся! Пускай меня карачун хватит, но Орсока он хватит еще раньше! Уж я постараюсь.

Поставив таким образом жирную точку на всех сомнениях, она удовлетворенно хмыкнула и, чуть прихрамывая, двинулась дальше, туда, где за толстыми стволами деревьев виднелся просвет.

Лето уже перевалило за середину, а у Медвежьего ручья до сих пор цвели ивы. И как цвели! Казалось, что среди тонкой серебристой листвы безуспешно пытается спрятаться целая орава цыплят. Пушистые желтые шарики ко всему прочему еще и одуряюще пахли медом, поэтому вокруг ив тучами вились ошалевшие от счастья пчелы. На приход Шуры они отреагировали недовольным гудением, но нападать, к счастью, не стали. А, может, и стали бы, да им запретили. Потому что любителя ивового меда, который заставил деревья неприлично долго и пышно цвести, Шура прекрасно знала. Они приятельствовали так давно, что и не вспомнить. Правда последний раз виделись почти восемь лет назад, но Шура надеялась, что Мельхей не слишком на это обижен.

Отыскав место, где ивы расступались, образуя широкий выход к воде, Шура доковыляла до ручья и проделала сложный акробатический трюк, чтобы напиться и умыться, по возможности не сгибая спины. Потому что спину ощущала опасно деревянной, а встретиться со старинным приятелем хотелось в приличном виде, а не заклиненной в дурацкой позе.

Широкий, но мелкий ручеек – курица вброд перейдет – был до того холодным, что пальцы немели. От освежающего умывания Шура мигом взбодрилась и, присев на травяную кочку под ближайшей ивой, заорала так, что пчелы подавились жужжанием:

- Мельхей! Мельхей, старый пень, выходи, помощь твоя нужна!

Ждать пришлось не долго. Почти сразу же на противоположном берегу послышалось недовольное ворчание, а следом – треск. Ивняк заходил ходуном, во все стороны полетели листья и обломки ветвей, и к ручью вышел медведь. Размером с матерого племенного быка, косматый, с полосой седой шерсти на спине, сабельными когтями и клыками в палец длиной, он запросто мог напугать до икоты любого, даже самого смелого, охотника. И, судя по всему, случалось такое не редко – не зря же Медвежий ручей пользовался весьма дурной славой.

Одарив Шуру хмурым взглядом, медведь вдруг совершенно по-человечески ухмыльнулся и, плюхнувшись на задницу, почесал бок когтями.

- Кто-то где-то сдох, - пробасил он, - раз ты решила меня навестить. Восемь лет ведь носа не казала. И не смей ссылаться на старость. Вижу, что ты совсем не розовый бутон, однако ж пришла, как что-то понадобилось.

Шура грустно усмехнулась.

- Привет, Мельхей, рада видеть. А оправданий не будет, ты же знаешь, у меня ни манер ни совести.

- Ну и чудно. Хоть что-то в этом мире не меняется.

Медведь грузно поднялся и перешел ручей, теперь он плюхнулся рядом с Шурой, обдав ее ядреным запахом зверя и леса. Внимательно оглядел с ног до головы, легонько пихнул в бок и констатировал:

- А ты неплохо сохранилась.

- Ага, - фыркнула Шура, глядя на воду. В ней, то и дело подергиваясь мелкой рябью, блуждало нелестное отражение – темное от загара, изборожденное морщинами скуластое и носастое лицо. Вылитая баба Яга. – Я прям как залежалый чернослив. Морщусь и плесневею, но все никак не стухну. Ты, кстати, тоже ничего еще, вполне потянешь на коврик у камина.

- Язва. Я же не про наружное говорю, а про внутреннее. Вот, если бы внешность от этого зависела…

Шура сухо рассмеялась.

- Перестань. Если мою внешность под внутреннее содержание подогнать, Мельхей, мной не то что детей, взрослых мужиков пугать можно будет! Можешь мне поверить, я-то про себя все знаю. И вообще, ты прости, но поболтать о пустяках у нас не получится. Времени мало. Я же нынче в бегах.

- Неужто Велдона прибила, как обещала? Не поздновато? – хохотнул Мельхей.

- Нужен он мне больно, дурак старый,- сморщилась Шура. – У меня вот что…

Она достала из кармана тряпичный сверток, развернула. На замызганном обрывке старого полотенца лежал ключ. Вообще-то называть его стоило Ключ, именно так, с большой буквы и желательно с придыханием. Потому что артефакты, от которых зависит судьба целого мира, на дороге не валяются, и относиться к ним нужно соответствующе. Вот только этот конкретный Ключ на артефакт походил мало, он и на обычный ключ-то не слишком был похож – ржавая железяка с палец толщиной и с ладонь длиной, плавно изогнутая с двух сторон.

- Что это? – задал справедливый вопрос Мельхей, предварительно осмотрев, обнюхав и чуть ли не лизнув артефакт.

- Ключ, - честно ответила Шура. – По крайней мере, та фифа, что нынче мир спасает, и ее оболтус-спутник именно так его называли.

Медведь еще раз наклонился и понюхал ключ, словно ожидал, что в этот раз тот будет пахнуть как-то по-особому, потом почесал когтями в затылке .

- Постой. Это, выходит, новый артефакт, а ты его…

- Украла, - припечатала Шура. – Сперла, стибрила, стащила, стырила, свистнула. Называй как хочешь.

- А почему? В смысле, зачем?

Почему, зачем… Шура и сама бы хотела знать, почему и зачем все это затеяла. Когда к ней во двор заявилась свежеиспеченная избранная в компании молоденького и несомненно благородного до корней волос брюнета, у Шуры и мысли не было воровать их артефакт. Наоборот, разобравшись, кто к ней пришел «за благословлением и напутствием», она хотела помочь несчастной девушке и рассказать ей обо всем без утайки.

Например, о том что этот проклятый мир так часто нуждается в спасении, что у волшебников уже целый конвейер налажен. И что домой вернуться ей не помогут, врут сволочи, только дергать людей из других миров умеют лихо, как морковку из грядки, а обратно – никак. У них, видите ли, случайный выбор и вообще адрес потерялся. И о том, что на спутника этого смазливого губы раскатывать не стоит, ведь у него, наверняка, есть строгая мама, которая никогда не позволит кровиночке жениться на девице без роду и племени, пускай та и Спасительница мира. Подумаешь, Спасительница, а кто об этом знает-то?

В общем, хотела Шура честно сказать той избранной, мол, требуй оплату вперед и в твердой валюте, а то будешь потом, как я, у черта на рогах в лачуге жить и помидорами торговать. Хотела, но не успела – наглая девица сходу цапнула спелый помидор из стоящей у крыльца корзины, отгрызла красный бочок, а потом сморщилась и выплюнула его! У Шуры в глазах потемнело от такого. А когда мерзкая фифа, несмотря на виртуозную игру бровями, которую изобразил ее спутник, заявила, что помидоры кислые какие-то, темнота у Шуры в глазах сменилась красной пеленой. Ее помидоры кислые! Те самые помидоры, которые она холила и лелеяла! Из-за которых спину с утра до ночи ломала! С которыми, проклятыми, нянчилась, как с маленькими детьми последние пятьдесят лет без продыху! Те помидоры, которые аж из соседних сел приезжают покупать, потому что слаще их во всей округе не найти! Кислые!

Надо сказать, первый порыв - надеть этой курице на глупую башку корзину с теми самыми «кислыми» помидорами - Шура сдержала. Все же с годами стала не такой импульсивной. Только оглядела новоявленную Спасительницу с ног до головы, про себя отмечая, какая та противно-гладкая и мерзко-упругая со всех сторон, и что в голубых глазах нет ни намека на разум. Мысленно послала самые горячие проклятия Орсоку - чтоб ему подавиться своей магией – который, мало того что ей жизнь испохабил, так теперь еще дур всяких подсылает. И Велдону с его мамашей, чтоб им пусто было, тоже послала. За компанию. А потом…

У нее возник план. Сам собою. И потребовал воплощения в жизнь.

Первым делом Шура раскудахталась вокруг гостей, делая вид, что рада им до умопомрачения. Затащила в дом, усадила на лавку и стала потчевать свежими пирогами и чаем, попутно неся полную околесицу про значимость и ответственность их дела. Гости важно кивали и напропалую хвастались артефактом и клочком пергамента с пророчеством. Девицу звали Аликой, а парня, который и в самом деле оказался жутко благородных кровей, Сэймаром. Его, к слову, чай с сон-травой сморил первым. Впрочем, Алика после этого успела только пару раз хлопнуть отвратительно-длинными ресницами, а потом повалилась рядышком. К несказанной радости Шуры, которая уже устала изображать из себя добренькую бабушку и мечтала вновь стать бабушкой злой. Высказав бесчувственным телам, все, что о них думает, она связала незадачливых героев веревкой, которой подвязывала помидоры, попутно прикарманив и ключ и пергамент. Потом надела юбку потеплее, крепкую кожаную куртку, оставшуюся с ее собственного похода против зла, и невзрачный дорожный плащ, набила дорожную сумку необходимыми вещами и пирогами. Затем быстренько пристроила корову Мурку к соседке, набрехав доверчивой тетке, что едет навестить дальнюю родню. Напоследок зашла в огород - попрощаться с помидорами. Когда через полчаса она закрыла за собой калитку, на грядках вместо стройных голоногих кустов, увешанных гроздьями ягод, оставалась только каша из ботвы и кетчупа. К лесу Шура шла легкой походкой человека, только что прикончившего злейшего врага.

- И что ты планируешь делать теперь? - выслушав сбивчивый рассказ, спросил Мельхей.

За что Шура его всегда любила, так это за поразительное спокойствие. Дух леса и не подумал орать: «Как ты могла?! Ты хоть понимаешь?!» или что-то еще в этом роде.

- Да ничего особенного не буду делать, - дернула плечом Шура и злорадно усмехнулась. – Отнесу эту загогулину туда, куда нужно, сама, - она порылась в сумке и достала небольшой лоскут пергамента, вчиталась в темные закорючки. – Во, в Лисьи горы. Пускай Орсок побесится, авось его кондратий хватит, а фифа с балбесом пробегаются хорошенько. Им полезно.

- И все-таки зачем?

- Скучно мне, Мельхей. Помирать скоро, хочу напоследок покуролесить, - вздохнула Шура. – А теперь помоги-ка мне встать, а то я, кажется, сама никак.

Через час Шура шла тайными звериными тропами, заботливо приоткрытыми для нее Мельхеем, стараясь не сбиться и не пропустить ориентиры, про которые он рассказал. Погони она могла не опасаться, даже если незадачливые герои уже проснулись и сумели развязаться, даже если они поняли, куда она пошла, и нашли следы… Поведут их эти следы в совершенно противоположную от нужной сторону. Потому что, если дух леса хочет кого-то спрятать, то спрячет так, что искать будут, пока кляк не стухнет*.

К старым сросшимся осинам Шура вышла, когда солнце уже начало потихоньку клониться к земле. В лесу все еще было светло, но свет этот стал бледнее, а густые тени, до того таившиеся у самых стволов деревьев, начали расти. Пора было задуматься о ночлеге.

Но Шура вместо этого задумалась о деньгах. Денег у нее было до обидного мало. На помидорах много не заработаешь, да и откладывать она никогда, если честно, не умела, поэтому сейчас в кошеле у нее грустно брякало несколько медяков да парочка серебрушек. Маловато для путешествия. Поэтому, вместо того, чтобы свернуть у осин налево, как и советовал Мельхей, Шура остановилась и задумчиво посмотрела направо. За светлой и просторной осиновой рощей мрачно темнел густой ельник. Косматые лапы переплетались так тесно, что казалось – муха не пролезет, обдерется. Но, присмотревшись, можно было найти парочку просветов, достаточных, чтобы там с трудом, но протиснулся и кое-кто покрупнее мухи. За ельником, по словам Мельхея, было логово разбойников. А у разбойников были деньги.

Громко хлопая крыльями, на ветку осины сел красноголовый дятел. Шура прищурилась, окидывая птицу придирчивым взглядом. Та же, деловито пройдясь по ветке туда-сюда, демонстративно перепорхнула на соседнее дерево. То, которое было слева. Шура только усмехнулась – во плоти Мельхей не мог уйти от сердца леса, где зародился, слишком далеко, а вот присмотреть за непутевой подругой через глаза какой-нибудь птицы или зверушки – мог. Как и намекнуть, что нечего стоять с разинутым ртом посреди осинника, пора бы и дальше идти.

- Помню я, помню, - отмахнулась Шура. – От сросшихся осин налево, а потом только прямо. Но планы несколько изменились. Как говорил Карлсон, а не пошалить ли нам, Малыш?

Дятел удивленно склонил набок голову, а Шура спросила:

- Насколько помню, Виклас Коготь - это тот самый благородный разбойник, про которого поют песни в трактирах? Как думаешь, он старость уважает? Не прибьет старушку за просто так, без суда и следствия?

Дятел вроде бы вздохнул, а потом, выразительно стукнувшись головой о ствол дерева, улетел.

Идея, родившаяся у Шуры, была проста как бублик, но чрезвычайно рискованна. Потому что собиралась Шура ни много ни мало - ограбить разбойников. Впрочем, дело облегчало то, что за хмурым ельником скрывались не просто какие-то разбойники, а именно банда Викласа Когтя.

* Кляк - водяная нечисть.Убитый кляк и не думает разлагаться, какое-то время он просто пребывает в дохлом состоянии, а потом преспокойненько оживает.

Коготь был своего рода легендой в здешних местах. До славы Робина Гуда ему было далеко, да и грабил он исключительно для наживы, а не для того, чтобы раздать деньги бедным, но побасенки и песни о нем частенько звучали в трактирах. Народ его любил. В основном за то, что обычных людей Виклас не трогал, предпочитая пощипывать толстых купцов. Что, ясное дело, встречало бурное одобрение среди простого люда. И недовольство среди герцога Галирмского, которому обиженные купцы всю плешь проели. Герцог даже назначил награду за голову Викласа. Правда, очень скромную награду. Настолько скромную, что, будь на месте Когтя Шура, она бы обиделась и стала мстить герцогу за такое оскорбление. Коготь же до мести не опускался.

Неизвестно, был ли он выходцем из знатного семейства, или ему попросту нравилось изображать из себя благородного рыцаря, волею судьбы вставшего на кривую дорожку. Но, так или иначе, вел себя Коготь весьма странно для обычного разбойника. Лишней крови не лил, головорезов своих держал в узде и мерзостей им не позволял, а с жертвами вел светские беседы и обходился подчеркнуто вежливо. Потому и ходили в народе слухи про то, что Виклас благородных кровей. Шуре, откровенно говоря, на происхождение главаря разбойников было плевать, но странностями его она собиралась воспользоваться. Оставалось только не погибнуть на первых порах, а дальше, считала Шура, дело будет в шляпе.

Мешочек с сон-травой она припрятала в рукаве, вместо него натолкав в сумку несколько охапок травы свежей, которую нарвала по пути к ельнику. Сверток с ключом прятать не стала, решив, что ржавая кривулина разбойников вряд ли заинтересует. Подготовившись таким образом, она размашисто перекрестилась и громко полезла в елки.

Шумела Шура, как заправский лось, причем, не прилагая для этого особых усилий – продраться сквозь ельник бесшумно не смог бы даже опытный ниндзя. Что уж говорить про не слишком поворотливую по многим причинам старуху. Так что все шло по плану. Согласно ему Шуру должны были заметить еще за километр, рассмотреть хорошенько и, она очень надеялась, постесняться убивать. Приятной правда ее прогулку назвать было нельзя. Под елками было темно и сыро, и Шуре то и дело доставалось колючими лапами. В какой-то момент ей начало казаться, что жесткие иголки того и гляди обчешут ее до костей. Чтобы не обращать внимания на царапины и боль в начавшей снова деревенеть спине, она тихонько бурчала себе под нос. Очень тихо и очень неразборчиво, чтобы, не дай бог, никто кроме нее не понял о чем речь.

- Пдмаш, убьт мня, - бухтела Шура. – Мн и тк два пнделнка жть сталсь. И н страшн свсмь.

На самом деле, страшно ей было, и с каждой минутой становилось все страшнее. Вера в то, что разбойники не станут убивать старуху, сдувалась, как воздушный шарик на морозе. В конце концов они же разбойники! Два понедельника вдруг показались вполне приличным сроком, а жизнь как никогда желанной.

- И зачм плзла? – сердито пробурчала Шура, на карачиках пролезая под еловыми лапами, и тут же нашла ответ: - Птмушт дра!

Сделав это великое открытие, она подняла глаза и обнаружила у своего носа острие арбалетного болта. За ним был, собственно арбалет, а за ним – суровая ряха, до глаз заросшая черной бородой а выше – грязной шапкой. В сгустившемся полумраке ряха производила неизгладимое впечатление.

- Кто такая? – рыкнула она и арбалет качнулся.

- Ась? – задушено пискнула Шура, легко изображая дрожь всем телом.

-Хм, - сказала ряха и огромная рука за воротник выдернула Шуру из-под елок. – Кто такая, говорю?