|
| Цитата дня |
Поэта рождает не дар творческого вымысла, а дар одухотворения.
(Томас Манн) |
|
|
|
Полиптих с увечным ангелом
|
|
| astepanov | Дата: Понеделка, 14.04.2014, 18:59 | Сообщение # 1 |
 Зависший
Проверенный
Сообщений: 197
Награды: 3
Репутация: 8
Статус: в реале
| “…И начинанья, взнесшиеся мощно,
сворачивая в сторону свой ход,
теряют имя действия”
В.Шекспир. «Гамлет»
– 1 –
Подьячий Федка, взятый за аккуратность в переписчики, тоскливо глядел на мутное окошко. По переливчатой слюде, заливаемой снаружи октябрьским дождем, ползла сонливая муха.
Сзади, неслышно ступая козьими сапожками, подошел дьяк и размашисто саданул ладонью по Федкиному затылку. Тот втянул голову в плечи и осторожно положил перо на край стола.
- И, аспид, леность тешишь! Второй день пишешь, а толку нет! Смотри, курва, на хлеб и воду посажу, а то и на правеж отправлю! Чтоб до темна закончил, а то свечей на вас, хлебоястей, не напасешься…
Федка умакнул перо в склянку с чернилами и начал переписывать текст на-бело:
«… и в Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и поднялся выше березы, а после ударился о колокольню, но уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив.»
Федка вздохнул, украдкой снова посмотрел на окошко, мухи на месте не нашел и продолжил писать:
«На тот фурвин потратил выкрест Крякутный из княжеской казны рублев семнадцать, да пеньковой веревки тридцать саженей, да клея рыбьего тридцать фунтов. А денги ушли на шелк да на плату в монастырь Успения пресвятой Девы за то, что шили»
За Федкиной спиной снова возник дьяк и засопел, заглядывая через плечо:
- А ты ведь знался с нехристем, и в кружале с ним был замечен. Смотри, не будешь покорен – узнаешь батогов, а то и плахи!»
- Да в кружале мы по разным лавкам сидели. Я с выкрестом нешто пить стану…
- Ну смотри, теперь ты на примете у меня.
Дьяк зябко передернул плечами, перекрестился на икону и, наклонившись, вышел в сводчатую дверь вон.
Переписчик подумал о том, что теперь дьяк не отвяжется, пока не погубит – а все от того, что Федкина коза забрела на дьяков огород и потравила репу, да и то самую малость, и о том, что с немцем Крякутным он и в самом деле был накоротке – уж больно тот был занятен, когда расписывал, как, сделав малый шар и испытав его, примется за большой, с которого можно будет видеть за двадцать верст, чтобы загодя узреть булгар или других воров.
Федка умакнул перо в склянку, сбросил на пол с кончика пера муху – вон она, оказывается, куда делась, утопла, зараза, и снова заскрипел по бумаге:
«А еще он пообещал сделать нарочито большой фурвин для дозора сверху, и испросил на то из казны пятьдесят рублев, и с теми денгами ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь. Розыск на немца Крякутного учинен, а родни его в Рязани нет, и взыскать не с кого».
***
Иоганн Крякутный брел по осенней грязи в сторону Первопрестольной. Жижа хлюпала в лаптях, сермяга промокла. Придорожный лес был неприветлив, опасности чудились на каждом шагу. Рязань осталась далеко позади, но и до безопасной Москвы оставалось идти немало. Для ночлега приходилось прятаться в овинах попутных деревень, кормиться репой да луковицами, найденными в перерытой земле убранных огородов. Выручали боярышник да яблоки-дички из придорожного леса. Один раз повезло: взял зайца, попавшего в чужие силки. Слава Богу, волки в эту пору были не опасны, да медведей в этих краях почти повывели.
Под поясом в тряпице были упрятаны деньги – двадцать рублей. Другие деньги забрал дьяк, якобы на закупку шелка, но сроки вышли и стало ясно: шелка и клея не будет. К тому ж случайно Крякутный узнал, что был на него донос о сношении с нечистой силой, а за такие дела в дикой Московии, как и в просвещенной Европе, грозил костер. Так что, хошь-не хошь, а пришлось бежать в надежде, что удастся вернуться в уютный Нюрнберг, где краденные деньги будут очень кстати.
Иоганн вспомнил, как проходил первый полет: шар долго не хотел надуваться, ветер относил теплый дух в сторону, а он все боялся, что искрами подожжет тонкую ткань, и в волнениях даже забыл о том, что ему предстоит лететь. А потом разогретая солнцем стена колокольни притянула к себе громаду шара и тот, кособокий и нелепый, легко подпрыгнул и потянул его вверх. На миг открылся лес за рекой, небо всей синью рванулось сверху, вскипел восторг – и тут же шар качнулся, тело маятником понеслось к стене, облупленная кладка необыкновенно ясно мелькнула перед глазами – и сразу земля понеслась и ударила снизу по ногам. Оболочка, порванная крестом с маковки колокольни, смягчила падение, а то не топать бы ему по бурому киселю осенней распутицы между Москвой и Рязанью.
На дорогу впереди вышли двое. В груди у Иоганна похолодело. Он оглянулся назад. Там поспешно шел, а потом побежал к нему, еще один. Иоганн рванулся, было, бежать в лес, но разбитые лапти подвели и он рухнул в лужу. Молодой мордатый парень помог ему встать и, криво ухмыляясь, сказал: «Дядя, а ведь мы тя знаем. Это ты аки птица давеча по небу летал!» Другой, жилистый и быстроглазый – самая разбойная рожа – незаметно зашел к окостеневшему Иоганну с боку, легко размахнул кистенем и саданул Иоганна в висок. Тут же двое насели на обмякшее тело и стали обшаривать.
Через несколько минут в кустах лежал мертвый Иоганн, по голой груди стекала дождевая вода, а в открытых глазах и в луже, в которой он раскинул руки, отражалось серое пустое небо, в котором ангел, неловко взмахивая изломанными крыльями, падал и падал вниз.
– 2 –
У Галки были замечательные глаза: чуть прищуренные, неуловимо меняющие цвет с серого с золотыми крапинками на зеленоватый, и такие, что сквозь их широкие зрачки было видно и всю Галку – бесхитростную, смешливую и умную. А еще меж глаз на переносице обитали забавные светлые веснушки, и смотреть то на них, то на жившую за зрачками Галку, было одно удовольствие.
Колька учился в восьмом, Галка – в девятом классе. Знакомы они были давно, поскольку жили неподалеку друг от друга и часто встречались по дороге в школу, но до этого года даже не здоровались: в школе почти все знают друг друга в лицо, ну и что? Но случайно состоялся незначительный разговор – и Колька понял, что влюбился.
Колька и раньше знал, что однажды влюбится. Он представлял себе любовь не такой, какой можно увидеть ее по телевизору, а как полет вдвоем в небо, когда рука в руке, а неба не видишь, потому что смотришь в ее глаза и видишь всю ее, а она видит тебя. И еще, конечно же, при этом можно молчать, потому что все слова становятся пустым звуком и понимать друг друга можно и без слов. И полет этот не кончается никогда.
Колька жил последние дни предчувствием, что полет этот вот-вот начнется. Обычно уроки у него заканчивались часом раньше, чем у Галки, и он стоял еще час возле школы, дожидаясь, когда она пойдет домой. Она выходила вместе с подружками, а иногда с ними шел и парень из десятого класса – долговязый, с редкими усиками. Колька, стесняясь, отворачивался и брел позади в двух десятках шагов, а когда до дома оставалось совсем немного и Галка оставалась одна, догонял ее и дальше они шли вместе, разговаривая вроде бы о пустяках, а на самом деле – о чем-то неимоверно важном.
У Галкиного дома они не задерживались, потому что ее мать могла видеть в окно, и от этого делалось почему-то неловко. Галка открывала скрипучую калитку, а Колька шел дальше, прыгая через лужи с первым иглистым льдом, подбрасывая и ловя портфель и загадывая: если во-о-н та машина не свернет на перекрестке, то завтра… Что будет завтра – он не знал, но должно было статься что-то невыразимо прекрасное. Машина не сворачивала, и Колька наполнялся еще большей радостью и пускался бежать до дома по улице, взбрыкивая тощими ногами.
В этот день Галка вышла из школы без подружек, но с долговязым. Когда они проходили мимо, Колька увидел в окне нижнего этажа школы отражение лица долговязого. У того были обвисшие губы, глаза, словно бы обращенные внутрь и глупое мечтательное выражение лица. Колька вдруг сообразил, что такое же лицо могло быть и у него, когда он шел с Галкой, и немедленно возненавидел себя за это. Он плелся за ними поодаль, мучительно соображая: что же делать?
Они остановились. Галка стояла, держась руками за штакетник так, чтобы не видеть Кольку. Долговязый пошел к нему и остановился в одном шаге:
- Слушай, ну что ты ходишь и ходишь? Тут тебе не обломится.
- А я иду домой, мне по барабану.
- Вот и иди, пацан. А то ноги повыдергиваю. Понял?
- Ну, понял… Ты не больно то…
Долговязый повернулся и пошел к Галке.
Колька потоптался на месте и побрел к дому в обход, через соседнюю улицу. Горло дергалось от сдерживаемых всхлипов.
- Суки, суки – повторял и повторял он, и пинал ногами комья грязи.
А позже, уже ночью, когда он спал в своей душно натопленной комнатушке, ему снилось, что он падает и падает, а крылья, которые были прежде за спиной, стали истонченными и ненужными.
- 3 -
В доме у Петра Алексеевича было жарко, пахло стружкой, прополисом и – совсем чуть-чуть – каким-то растворителем. За имя и изрядный рост Саша сразу же про себя стал называть хозяина Великим.
Был Великий гитарным мастером-самоучкой и коллекционером. Как мастера его знали немногие, потому что ничего особенно примечательного сработать ему не удалось, зато собиратель он был знаменитейший.
К Великому Сашу привел приятель Кузьмин, проныра, знавший в Москве всех и тоже, как и Саша, гитарист. Саша долго отнекивался, стесняясь заявиться к Великому, но Кузьмин придумал удобный предлог: дескать, ищешь приличную гитару, магазинная «испанка» не интересует, а гитара от Акопова или Аликина не по карману… С тем и пошли.
Простодушный Великий сразу же напоил гостей чаем на кухне и даже налил по рюмке чего-то домашнего на клюкве, крепкого, но неожиданно вкусного, и повел хвастаться коллекцией, то ли смекнув, что она одна и интересна Саше, то ли отложив остальное на потом.
В комнате в витринных шкафах расположились гитары, десятка два. Здесь были двугрифные копии гитар Шерцера, гитары-лиры; семи- и десятиструнные; простые и с роскошной отделкой перламутром, костью и резьбой… Особняком стояла простенькая с виду истертая гитарка работы самого Батова, маленькая, непривычно узкая и принадлежавшая когда-то самому Михайле Высоцкому.
Хозяин доставал гитары по одной, рассказывал о их истории и владельцах, пытался играть. Играл он плохо: в громадных в старческих жилах руках гитары жалобно и совсем немелодично дребезжали и стонали. Потом он достал из кофра гитару непривычного вида: с обечайкой волнистого клена, с узкой талией, фигурно изогнутой подставкой, и подал ее Саше: на, дескать, пробуй!
Саша сразу понял: это гитара Шерцера или ее копия, ему приходилось видеть такие на фотографиях. На этикетке, видимой сквозь голосник, действительно значилось имя Шерцера. Великий и Кузьмин ушли на кухню, чтобы выпить еще по рюмочке, а Саше было дозволено разыграть руки, чтобы потом исполнить что-то.
Гитара оказалась неожиданно массивной. Непривычным был и гриф, не плоский, как у знакомых Саше инструментов, а полукруглый. Не сразу удалось понять, как работают колки, подстроить гитару… Похоже, у нее и мензура была больше стандартной – левая рука промахивалась мимо ладов, к тому ж изрядно трясло из-за волнения, всегда приходившего перед игрой на людях. Да и играть на настоящем «Шерцере» приходится не каждый день: Саша знал, что такие гитары были у Хлоповского да у самого Орехова.
Саша неспешно прошелся по грифу в хроматической гамме. Басы были глубокими с бархатным окрасом, верха - мягкого округлого тембра, очень светлые. Чувствовалось, что звук, несильный и певучий, должен отлично наполнять зал. Гриф был удобен для левой руки и Сашка, поиграв и так и эдак, понял, что на этой гитаре можно играть очень свободно, не напрягая левую кисть. А еще у гитары были ослепительно-яркие флажолеты, и она очень отзывчиво реагировала на положение правой руки: у подставки звук становился пронзительно звонким, но без металлической ноты, у розетки – округлым, сочным, необыкновенно певучим.
Сыграв что-то простенькое и вроде бы поняв инструмент, Саша начал играть «Maja de Goya» Гранадоса, и сразу же ошибся. Он посидел несколько секунд и начал снова. Пиццикато во вступлении отзвучало и полилась музыка. Сашка впервые в жизни играл, чувствуя себя одновременно исполнителем, слушателем и дирижером. Он вдруг понял, что то, как он играл эту пьесу раньше, было неверным: прежде все заслоняли технические трудности, которые вдруг исчезли, и музыка освободилась, такая, какой он ее услышал только сейчас. Один за одним, окрашивая мелодию и нагнетая напряжение, шествовали аккорды, диссонансы требовали немедленного разрешения, тоска и угроза были в той музыке, а еще – ожидание любви. И вот боль ожидания сменилось ликованием мажорных последовательностей – и все вдруг кончилось. Сашка сидел опустошенный. Крылья, которые на пару минут выросли у него за спиной, истончились и съежились, и он больше их не чувствовал.
В дверях стояли Великий и Кузьмин, о чем-то восхищенно говорили, потом подошли и стали хлопать его по плечу – а он вдруг понял, что никогда больше не сумеет сыграть так, как сегодня, и всегда будет сожалеть о том, что приходил к Великому.
Больше Саша не играл никогда.
-4-
Я – математик. Я – программист. Я – гений. Я мог бы подмять мир и заставить его плясать под свою дудку, но не сделаю этого потому, что знаю: мир – вовсе не то, чем кажется. Он – сцена перед ширмой, за которой прячется кто-то. Эй, кто там, за изнанкой мира? Бородатый библейский Саваоф? Или же кто-то плюгавый и незначительный, не ведающий, что творит?
Я впадаю в патетику, но мне можно, потому что скоро я сбегу от того, за ширмой, и пусть он утрется.
А начиналось так.
Сначала было слово.
«Купишь хлеба и принесешь двадцать копеек сдачи». Это сказала мне, шестилетнему, мать, отправляя в первый самостоятельный поход в магазин. Тогда я полагал, что выдача сдачи – ритуал, сопровождающий любую покупку, а сдача – этакое свидетельство сделки. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что у всякой вещи есть атрибуты, выражаемые числами!
Тогда же я начал считать. Я считал количество шагов до школы, в которую начал ходить в тот год, соотносил число мальчишек и девчонок в классе, прикидывал, много ли плиток на кафельных стенах в бане, куда водил меня отец – да мало ли, что можно исчислить!
Я любил мир математики, строгий и таинственный одновременно, и свободно ориентировался в нем. Когда в девятом классе я выиграл областную олимпиаду школьников, меня отправили учиться в интернат при мехмате университета. Я даже не заметил, что сменил пыльное захолустье степного поселка на областной центр: было не до того. Мои одноклассники между делом играли в футбол, влюблялись и читали – я же все глубже погружался в мир абстракций.
К концу школы я освоил технику работы с дифференциальными уравнениями. Тогда мне казалось, что они – способ описания всего. Но немного позже, когда компьютеры стали доступны в полной мере, я увидел, что есть еще более фундаментальный уровень описания: это алгоритмы. Конечно же, речь идет не о примитивных последовательностях действий, реализуемых нами ежедневно, а о крайне абстрактном аппарате, который открылся мне, когда я уже учился на мехмате.
Наверное, я никогда не стал бы алгоритмистом, если бы не случай. Я ехал в троллейбусе из библиотеки в общежитие. Передо мной маячила спина пассажира – здоровенного парня в лохматой шапке и темном пальто. Что-то заставило меня внимательно посмотреть на него. Узнавание пришло сразу: да это ж Санька Малахов, мой одноклассник из родного города. Я тронул его за плечо. Это действительно был Санька. Мы не виделись пять лет. За это время он из тощего пацана превратился в плечистого бугая, отрастил волосы до плеч, да и вообще сильно изменился. Он, как и я, был студентом и заканчивал политех.
Не буду описывать нашей беседы, она была совсем не интересна. Мы и прежде не были друзьями, а теперь нам просто не о чем было говорить, и все свелось к банальному обмену репликами:
- Ты как?
-Да ничего. А ты?
- Все нормально.
Меня поразило в той встрече другое. Как случилось, что я узнал среди множества людей человека, с которым не виделся годы, который за это время совершенно изменился, который был в незнакомой мне одежде и стоял ко мне спиной? Я не мог вспомнить ни одной черточки, которая однозначно выделяла бы Саньку из множества других людей, и, тем не менее, узнал его сразу и безошибочно. Какие операции, выполняемые при участии моей памяти, глаз и мозга сумели сотворить это маленькое чудо? Можно ли формализовать процедуру распознавания и осуществить ее в технике?
Я знал, что программы распознавания существуют, но, при сложности и громоздкости, они мало эффективны и неповоротливы.
Итак, я занялся теорией алгоритмов. К тому времени лучшие преподаватели мехмата уехали за рубеж либо ушли в коммерческие компании, и мне пришлось вариться в собственном соку. Но как же мне повезло! Никто не навязывал мне подходов к самообразованию, и я, изучив фундаментальные работы Гёделя, Тьюринга и Маркова, начал самостоятельно искать новые пути в теории алгоритмов. Не буду рассказывать о том, в чем новизна моих подходов, едва ли в мире найдется десяток математиков, способных понять меня.
Я защитил дипломную работу, которая не была оценена по достоинству: комиссия попросту не поняла, о чем в ней шла речь, но мои блестящие успехи в обучении не позволили поставить осторожную «четверку». От аспирантуры я отказался – чему еще могли научить меня мои педагоги? Некоторые мои работы к тому времени уже были опубликованы, и мне предложили работу в НИИ, связанном с военными разработками. В том НИИ занимались алгоритмами распознавания изображений. Важнейшая задача для силовиков! На спутниковых снимках нужно увидеть военные объекты; автоматическая пушка должна мигом разобраться, кто свой, а кто чужой и открыть стрельбу; камеры видеонаблюдения должны отличать кражу в магазине от осмотра товара, а драку с поножовщиной в подъезде – от объятий влюбленных, и подать сигнал вызова. Мощи компьютеров вполне хватает для решения этих проблем, но вот алгоритмы слабоваты. И я начал работу.
Скоро я понял, что машина должна учить сама себя, а для этого у нее нет мотивации. Я сумел перевести на машинный язык понятия «цель», «стремление», «радость» и «несчастье», я научил машину программировать саму себя, руководствуясь заложенным в нее стремлением к счастью. Военные были мной довольны, но их потуги засекретить все и вся выводили меня из терпения. Когда я отдал мои алгоритмы в институт радиоастрономии, поднялся шум. Кое-кто попытался ограничить мою свободу, но я взбрыкнул и написал заявление на увольнение. С меня взяли подписку о неразглашении и отпустили с миром.
По правде сказать, не только это послужило причиной увольнения: к тому времени я нашел работу более денежную, хотя, как мне казалось поначалу, неинтересную. А что мне оставалось делать? Я живой человек, я молод и здоров, я хочу жить в своей семье, с женой и детьми. Я был женат уже два года и у нас наконец-то проклюнулся наследник. Мальчишка – так говорили врачи. Узнав о нем, мы с женой снова влюбились друг в друга, не так страстно, как раньше, но зато новая любовь была теплее. Мы жили в доме тещи, та никогда не укоряла меня за безденежность, и это было хуже, чем если бы она пилила меня день и ночь. Я решил, что пришло время позаботиться о достатке, и согласился на предложение компании, занимавшейся выпуском компьютерных игр.
Эта компания, в прошлом успешная, потихоньку теряла позиции, не выдерживая конкуренции, и рассчитывала поправить дела, приняв на работу классного специалиста. Мне создали великолепные условия. Достаточно сказать, что из роддома моя Наташка и сын попали в свежеотделанную трехкомнатную квартиру. Это был праздник! Но на работе мои дела поначалу складывались не блестяще: компьютерные игры – отрасль со своими законами, в которых психология важнее математической начинки.
Так было до тех пор, пока Шурка Вексельберг из испытательного отдела не сказал, что любую аркаду пройдет за день и все они – на одно лицо. И тут меня осенило: нужно создать игру, которую можно проходить бессчетное множество раз, не повторяя ситуаций, игру, в которой герои обладают целями и волей, не зависящей от играющего. Что может быть привлекательнее, чем управлять героями, стремящимися зажить своей жизнью и уйти из-под влияния игрока?
Я вспомнил о своих прежних разработках и набросал ядро программы. Воля, Страсть, Ненависть и Любовь, облаченные в строгие формальные одежды символов, легли строками в листинг программы. Память и Обстоятельства перелицовывали это ядро при игре, заставляя героев совершать Поступки. Не слепой генератор случайных чисел, но Логика и чередование Желаний и Апатии двигали фигуры героев - нет, не по монитору, а по абстрактному пространству, в котором Деяние жило в отрыве от материального воплощения.
Каждый цикл игры по-новому перелицовывал программу, и вовсе не в соответствии с примитивным деревом событий – в ней дышала сама жизнь.
Вскорости наши художники подготовили графическую составляющую игры, для начала нарисовав персонажей для трех сценариев. В первом из них дело происходило в средневековой Руси. Играющему предстояло управлять создателем воздушного шара и довести его, в обход интригам врагов, до триумфа. В другом мальчишка из захолустья влюблялся в школьную знакомую и должен был добиться ответной любви, сражаясь с великовозрастными хулиганами и одолевая подозрительность родителей пассии. В третьем варианте музыкант-неудачник находил отличный инструмент, шлифовал свой талант, убеждал продюсеров в своей исключительности и в финале исполнял потрясающую музыку со сцены Метрополь-опера.
Моя программа могла управлять любым из этих сценариев, как и тысячью других, и, используя интерактивную утилиту распознавания образов, творила эти образы каждый раз по-иному. Мои герои должны были жить полнокровно, ярко, их ожидало либо счастье, либо полное фиаско, либо серое существование – в зависимости от их устремлений, обстоятельств и воли и умения игрока.
В один из дней я начал обкатывать программу, подключив к этому испытательный отдел. Через пару дней меня начали осторожно поздравлять, через неделю Шурка Вексельберг с восторженным воплем хлопал меня в столовой по плечу, еще тремя днями позже мне выписали премию, которая превосходила годовую зарплату, и ввели в совет директоров компании. А через месяц все кончилось крахом.
Герои игры вели себя поначалу так же, как и в любом квесте: деревянно мельтешили по экрану и совершали идиотские поступки. На втором - третьем круге игры они оживали и начинали действовать наперекор воле игрока. Далее и все чаще игра заканчивалась крахом. Создатель воздушного шара разбивался, или же его сжигали на костре, а однажды вынудили скрываться и он был зарезан. Влюбленный мальчишка то трусливо бежал от напавших на него и девочку хулиганов, либо же не осмеливался подойти к ней, а то и просто оказывался ей не нужным. Музыкант оказывался бездарем, или спивался, а мог и просто забросить музыку и заняться чем-то обыденным.
Самым же странным был образ ангела с ободранными до костей неопрятными крыльями, который блекло вырисовывался в финалах игр, то заваливаясь в полете по тусклому небу, то отражаясь в мертвых глазах.
Поначалу я думал, что дело в недоработках алгоритма и ночами просиживал перед компьютером, разбираясь в листингах. Ошибок не было. Я пригласил Вексельберга. Он был никчемным программистом, но жизнь знал лучше меня. В прокуренном кабинете Вексельберг тянул пиво из банки и просвещал меня:
- Говно твоя игра, Санек. Очень уж похожа на жизнь. Игроку жизнь ни к чему, он хочет уйти от нее, а ты не даешь, потому что твоя поделка засасывает. И попадает бедный геймер из огня, да в полымя: вокруг – поганая слякоть, и в твоей игре – то же, и пройти до конца невозможно.
Зачем ты убрал призовые жизни из сценария? Почему твои влюбленные не кидаются в объятия друг другу в конце игры? Отчего, сколько не набирай призовых баллов, а Крякутный дохнет самым скучным образом? Думай Санек.
Вексельберг ушел, а я остался в растерянности: что он там говорил про призовые жизни? Я не убирал их из программы…
Я снова и снова разбирался с алгоритмами и убеждался: начальный код верен. Правда, он меняется при игре, да так, что теперь я его не понимаю из-за огромного его объема и запутанности.
Вечером, когда Наташка и сын спали, я со скуки стал читать учебник по термодинамике и в самом же начале наткнулся на строчки: «Одна из шуточных формулировок второго закона гласит: ничто в мире не кончается хорошо. Это - неточное, но верное по сути выражение закона неубывания энтропии». Поганое предчувствие мутным туманом колыхнулось во мне: уж не сделал ли я аналог настоящей жизни?
Всю ночь я ворочался на кровати и вспоминал о том, что знал о жизни многих великих. Вот Бетховен, глухой старик, играющий на фортепьяно под ропот зала; вот Пушкин, убитый Дантесом; Моцарт, за гробом которого бредет одинокий и несчастный Сальери, и сам Сальери, блестящий музыкант, жертва людской клеветы и зависти; Гете, вечно влюбленный престарелый сифилитик, ставший посмешищем для всех, понимающий это и не смеющий отказаться ни от любви, ни от стихов… Сколько их, великолепных, мощно и яростно взлетевших к свету и рухнувших? Где они, призовые жизни? И не по тому ли образцу строится бытие простых людей, если надежды молодости сменяются неизбежно осторожной зрелостью, а далее – неминуемое угасание, растрата нажитых умений и смерть? И не происходит ли движение жизни по маршруту, на котором все лучшее оборачивается вдруг своей противоположностью, а крылья, обретенные Икаром, разрушаются, превращаясь из источника мощи, сближающей с богами, в причину гибели?
Под утро я забылся, и мне снилось, что это я мечусь по экрану монитора и пытаюсь выбраться за пределы плоскости, но абстрактные, невидимые и всемогущие алгоритмы повелевают: останься и умри, ты, плоское ничтожество – и я остаюсь.
Теперь я знаю: где-то там, в непредставимом пространстве, есть такая же, как и я, тварь, написавшая программу игры под названием «Жизнь». Но я выйду из игры, не спросясь, потому что Я – математик. Я – программист. Я – гений.
Я подойду к окну, закрою глаза и толкну обеими руками стекло. Я буду лететь вниз, крестом раскинув крылья рук, я рядом в воздухе долго-долго будут висеть осколки оконного стекла. И не будет ангела с ржавыми крыльями рядом, потому что тот ангел – это я.
Старый. Ленивый.
|
| |
| |
| Ариадна | Дата: Понеделка, 14.04.2014, 20:11 | Сообщение # 2 |
 Генерал-полковник
Проверенный
Сообщений: 1719
Награды: 27
Репутация: 32
Статус: в реале
| Ух, как здорово. Ничего не вычитывала, проглотила и теперь пойду переваривать.
|
| |
| |
| astepanov | Дата: Понеделка, 14.04.2014, 21:55 | Сообщение # 3 |
|
Зависший
Проверенный
Сообщений: 197
Награды: 3
Репутация: 8
Статус: в реале
| Ариадна,
Рад, что вам понравилось.
Можно, я попытаюсь обратить вас в свою веру?
Герой второго рассказа играет Гранадоса. Вот здесь - http://www.youtube.com/watch?v=PzWZElue7W8 – Андрес Сеговия, самый, вероятно, популярный гитарист всех времен, личность такого же масштаба, как, скажем, Николо Паганини, играет ту же пьесу. Это запись 1944 года. Обратите внимание, какой гибкий звук, какое разнообразие тембров, с какой любовью выписаны детали… Эх, я бы черту душу продал, чтобы хоть раз сыграть так. Увы, бодливой корове бог рогов не дает.
А вот здесь - http://www.youtube.com/watch?v=nSAGJdo0HTo – Сергей Орехов играет на гитаре работы Шерцера «Чардаш» Монти дуэтом с Перфильевым. На такой гитаре играет и мой герой. Орехов – последний толковый гитарист – семиструнник. С его смертью умер целый пласт культуры, потому, что пьесы, написанные для этого инструмента, на шестиструнку без потерь не ложатся, увы.
И на закуску, уже вне связи с прочим - молодой Пако де Лусия http://www.youtube.com/watch?v=bdKtACC4EvU Увы, он тоже ушел - в феврале этого года, в возрасте чуть больше шестидесяти. Если Бог есть, то он явно приложился к его рукам - и вот теперь забрал.
Если вам понравится – я вам такие чудесные записи подберу, какие сами вы найдете разве что по случайности.
Если удосужитесь послушать, то поподелИтесь впечатлениями.
Старый. Ленивый.
Сообщение отредактировал astepanov - Понеделка, 14.04.2014, 22:04 |
| |
| |
| Ариадна | Дата: Понеделка, 14.04.2014, 22:39 | Сообщение # 4 |
|
Генерал-полковник
Проверенный
Сообщений: 1719
Награды: 27
Репутация: 32
Статус: в реале
| Я обязательно послушаю. Но, увы, я абсолютный профан в музыке - в любой. К тому же, лишена не только музыкального, но на 50% и обычного слуха, с детства - последствия неумелого лечения астмы. 
Но я попробую и отпишусь потом.
|
| |
| |
| astepanov | Дата: Понеделка, 14.04.2014, 23:14 | Сообщение # 5 |
|
Зависший
Проверенный
Сообщений: 197
Награды: 3
Репутация: 8
Статус: в реале
| Цитата Ариадна (  ) лишена не только музыкального, но на 50% и обычного слуха
А то, что профан в музыке - это не беда. Я ж не требую музыковедческого анализа, а просто предлагаю послушать. Ну, не понравится - так что с того? Мне вот пирожки с луком не нравятся, и ничего - живу с этой бедой.
Старый. Ленивый.
|
| |
| |
|
