В Предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней" (1888) А.А.Фет благодарит своих "литературных друзей"2, участвовавших в подготовке изданий его сочинений. Правда, к благодарности примешивается горечь: "Счастлив художник, способный исправлять свои произведения согласно замечаниям знатоков. Но и тут есть известные границы и опасности. Можно, что называется, записать картину. Это случалось даже с позднейшими изданиями Тютчева, где алмазные стихи появились замененные стразами" (т.2, с.85).
За осторожной оговоркой поэта (можно "записать картину") стоит долгий опыт общения со "знатоками" — друзьями, учителями и почитателями. Дипломатично обходя факты неудачного вмешательства литературных друзей в его собственные тексты, Фет напоминает о "Стихотворениях" Ф.И.Тютчева (1854, 1868), где многие слова и строки были заменены издателями, исходившими, безусловно, из лучших побуждений. Например, Н.В.Сушков (по всей вероятности) "исправил" на правильный амфибрахий прихотливый ритм стихотворения "Сон на море" — трехсложник с переменной анакрузой, как бы передающий изменчивый ритм волн. Приведем первые шесть строк оригинала:
И море и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн. Две беспредельности были во мне, И мной своевольно играли оне. Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы, Окликалися ветры и пели валы.
В издании 1854 г. изменены строки третья ("И две беспредельности были во мне"), пятая и шестая ("Кругом, как кимвалы, звучали скалы // И ветры свистали и пели валы"), т.е. дактилическая и две анапестических3. По сравнению с ритмом Тютчева получилась, конечно, "страза".
В отличие от Тютчева, не авторизовавшего тексты, которые готовили к изданиям почитатели поэта4, Фет и его литературные советники тесно сотрудничали. В "Лирическом Пантеоне" (1840) и в собрании стихотворений 1850 г. все произведения были "собраны и сгруппированы рукой Аполлона Григорьева, которому принадлежат и самые заглавия отделов" (т.2, с. 83). Следующий сборник, 1856 г., по признанию поэта, "был переправлен нами по настоятельному требованию целого круга друзей, под руководством И.С.Тургенева…" (там же). В "Моих воспоминаниях" (1890) Фет назвал это издание "настолько же очищенным, насколько и изувеченным"5. А первый редактор Фета, Ап. Григорьев, по поводу тургеневской правки писал поэту (4 янв. 1858): "Вообще верь только критикам в этом деле, а не поэтам, т.е. ни Тургеневу, ни Толстому, ни даже Островскому, по той простой причине, что они всегда смотрят сквозь свою призму. Наилучшее доказательство – несчастное издание второе, Тургеневское"6. По подсчетам Б.Я.Бухштаба, "…из 95 стихотворений, перенесенных из издания 1850 г., 65 появилось в переделанном виде", "последние строфы отрезаны у 14 стихотворений"7.
В современном литературоведении это "несчастное издание" рассматривается как показательный пример столкновения различных эстетических норм. Тургенев требовал ясности, точности слова; характерна его пародийная строка: "Что-то, где-то веет, млеет…"8. Но ясности не было в самом переживании лирического субъекта, отсюда вытекала неопределенность выражения, недоговоренность – например, в забракованной Тургеневым концовке стихотворения "Я пришел к тебе с приветом…": "…Рассказать, что отовсюду // На меня весельем веет, //Что не знаю сам, чт? буду // Петь, - но только песня зреет"9.
Конечно, новаторство Фета знатоки чувствовали. А.В.Дружинин писал в 1856 г. об "уменье поэта ловить неуловимое"10. В 1857 г. В.П.Боткин выделил у Фета мотивы, заключающие в себе "такие тонкие, такие, можно сказать, эфирные оттенки чувства, что нет возможности уловить их в определенных отчетливых чертах и их только чувствуешь в той внутренней музыкальной перспективе, которую стихотворение оставляет в душе читателя. (Как, например, "Пчелы", "Фантазия" и многие другие). Редкое из стихотворений г. Фета не возбуждает этой перспективы — непременное действие всякого поэтического произведения, — перспективы, в которую задумчиво и отрадно погружается наше чувство, теряясь во внутренней ее бесконечности"11.
Однако для Боткина эта "перспектива" таит в себе и опасность. Она ведет к неопределенности содержания и неточности словоупотребления, шаткости сравнений: "…поэтический талант г. Фета более походит на талант мпровизатора; как сказалась, как вылилась у него пьеса в первую, зародившую ее минуту, - такой и остается она…"12. Он приводит последнюю (опущенную в издании 1856 г.) строфу стихотворения "Я пришел к тебе с приветом…" с двоякой целью: показать и силу, и слабость поэта. "В этих стихах самое лучшее истолкование таланта г. Фета, все самородные, увлекательные и все слабые стороны его поэзии объясняются ими. Его поэзия, как эолова арфа, из которой иногда пустой ветер может извлекать самые гармонические звуки…"13.
Эта оговорка Боткина приближает его оценку стихотворений Фета к тургеневской. Статья понравилась Тургеневу, писавшему Боткину (7 февр. 1857): "…основная мысль весьма верна и дельна, и щедрой рукой рассыпаны тонкие и умные замечанья"14. Видимо, взгляд Боткина выражал общее мнение тургеневского кружка.
Сходные мысли, но в более резкой форме, высказывал в 1855 г. и Григорьев, давний друг Фета: "…смутность и неопределенность птичьего щебетанья терпимы только в зародыше таланта. Мало ли что понятно и осязательно для самого поэта и его знакомых, которым самое знакомство с его натурою дополняет недомолвки, поясняет странности. С другой стороны, никогда не касаясь глубоких, настоящих чувств души, постоянно выражая только какие-то отблески чувств и зная свою силу в выражении тонких оттенков чувств — Фет большей частию только балуется чувством…"
В 1860-е годы у Фета было гораздо больше недоброжелателей, чем друзей. Его очень "полюбили" пародисты — не только потому, что он демонстративно воспевал "луну, мечту или деву"16, и не только потому, что стал владельцем Степановки и печатал известные очерки в "Русском вестнике". Объектом многих пародий были в сущности не стихотворения Фета, а его идейная, жизненная позиция, заявленная в очерках "Из деревни", печатавшихся в "Русском вестнике" начиная с 1863 г. Самая известная из этих пародий — "Холод, грязные селенья…" Д.Д.Минаева (1863) — скорее "перепев", нисколько не умаляющий эстетическое достоинство стихотворения "Шепот, робкое дыханье…",
Но были и другие пародии, метившие именно в лирику Фета. В особенности вдохновлял пародистов мотив неуловимости мысли, поэтизация молчания. Объективно зоилы Фета сближались здесь с Тургеневым и его кругом. Мишенью критических стрел были в особенности строки: "О, если б без слова // Сказаться душой было можно!" ( "Как мошки зарею…", 1844); "Поделись живыми снами, // Говори душе моей; // Что не выскажешь словами - // Звуком нa душу навей", 1847); "Какие-то носятся звуки // И льнут к моему изголовью", 1853)18. Приведем только одну пародию (на стихотворение "Как мошки зарею…") Минаева (1863): "Гоняйся за словом тут каждым! // Мне слово, ей-богу, постыло! // О, если б мычаньем протяжным // Сказаться душе можно было!"19.
После собрания стихотворений, вышедшего в 1863 г., Фет долго ничего не издавал – вплоть до 1883 г., первого выпуска "Вечерних огней". Книги раскупались плохо. Но литературные друзья, читатели-знатоки, у Фета были всегда. И среди них – Л.Н.Толстой, Я.П.Полонский, Н.Н.Страхов (знакомство состоялось в 1876 г.), с 1878 г. – В.С.Соловьев. "Вечерние огни" Фет зажигал не один, но с друзьями; они же были основным адресатом четырех выпусков. У Фета давно сложилось убеждение, что "из тысячи людей, не понимающих дела, невозможно и составить одного.
Ф.М.Достоевский в статье "Г-н — бов и вопрос об искусстве" (1861) назначил срок примерно в 30-50 лет для поэтической реабилитации, в глазах "лиссабонцев", автора стихотворения, подобного фетовскому "Шепот, робкое дыханье…"20. Действительно, поток пародий на стихи Фета мелеет за пределами шестидесятых годов. В январе 1889 г. празднуется 50-летие его литературной деятельности. В стихотворных панегириках по этому поводу в заслугу поэту ставится именно хождение неторными тропами. А.Н.Майков сравнивает его "неудержимый" стих с "бурным конем, порвавшим удила" ("А.А.Фету"). В том же духе приветствует Фета, своего товарища со студенческих лет, Полонский: "Были невнятны и дики его вдохновенья // Многим; но тайна богов требует чутких людей" ("В день пятидесятилетнего юбилея литературной деятельности поэта А.А.Фета"). Владимир Соловьев, новый поклонник поэта, присылает в качестве поздравления великолепный центон, составленный из его выражений, стихотворных строк. Фета приветствуют "звезд золотые ресницы, и месяц, плывущий по лазурной пустыне, и плачущие степные травы, и розы весенние и осенние", и "лев св. Марка, и жар-птица, сидящая на суку извилистом и чудном", и "все крылатые звуки и лучезарные образы между небом и землей", и, наконец, сам Соловьев, "в виде серого камня", что "плачет, в пруд роняя слезы". Фет же назван "бесценным… отрезком настоящей неподдельной радуги"21. К этим дружественным голосам можно присоединить авторитетное мнение П.И.Чайковского (из письма к К.Р. от 26 авг. 1888): "…Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область22.
Юбилейный жанр вообще лукав, но в данном случае добрые слова друзей оказались пророческими. Литературная репутация Фета резко изменилась на рубеже XIX – XX вв., его вписали в свою родословную символисты. Для А.А.Блока стихи Фета были в молодости "путеводной звездой"23. Так что прогноз Достоевского подтвердился.
В истолковании лирики Фета в 1870 — 90-е годы велика роль статей Н.Н.Страхова: "Заметки о Фете" (1883, отклик на первый выпуск "Вечерних огней"); "Юбилей поэзии Фета" (1889); "Несколько слов памяти Фета" (1892); "А.А.Фет. Биографический очерк" (1892, опубликован в 1901 г.). Этот критический цикл, который можно рассматривать как единое целое, вполне соизмерим по своему значению со статьями Дружинина и Боткина 1850-х годов. Преемственность в понимании природы таланта поэта прослеживается четко: Фет для Страхова – "певец и выразитель отдельно взятых настроений души, или даже минутных, быстро проходящих впечатлений" (т.1, с. 14); " каждая песня Фета относится к одной точке бытия, к одному биению сердца и потому неразложима, неразделима…" (там же). При "узкости той сферы, которой держится поэт", он в сущности очень разнообразен, поскольку "не выбирает предметов, а ловит каждый, часто самый простой случай жизни…" (там же). Этим объясняется краткость стихотворений: поэт "прямо входит в medias res, в изображение минуты, пробудившей в нем поэтическую силу. Его стихи – как будто внезапная молния поэтического озарения действительности" (т.1, с.15). Отсюда и разнообразие ритмов: "…для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться" (там же). Страхов отмечает, в частности, красивый и необычный размер стихотворения "Измучен жизнью, коварством надежды" (впоследствии В.Я.Брюсов назовет его дольником).
Отмечая "небрежность" Фета, нередко "отсутствие полной правильности в постройке" стихотворения, Страхов, в отличие от своих предшественников, не считает эти черты недостатками. Поэту "все это не нужно: каждый стих у него с крыльями, каждый сразу подымает нас в область поэзии" (т.1,с.12). В качестве примера приведены любимые две строки из "Alter ego" (1878), которые "производят такое же впечатление, как целая книга лирики": "Та трава, что вдали на могиле твоей, // Здесь на сердце, чем старей оно, тем свежей…" (там же).
Но главное достоинство стихотворений Фета для Страхова, продолжателя метода "органической критики" Ап.Григорьева, — в том, что они "не пишутся, а рождаются целиком" (т.1, с.16). Основной пафос цикла - апология искусства как преобразования действительности, победы над "несущимся потоком времени" (т.1,с.19), "радости", возникающей из страданья, или даже "радости страданья" (т.1, с. 22). Увлекаясь мотивом "радости", даруемой творчеством, Страхов, на наш взгляд, недооценил трагические мотивы в "Вечерних огнях".
Поэт есть "преображенная личность" (о чем Страхов писал раньше в статье "Некрасов и Полонский"): "В поэте два существа – он сам и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идет тяжелая борьба. Есть натуры столь высокие и светлые, что в них муза и человек одно,— и тогда судьба человека сливается с судьбами его музы. Но обыкновенно поэты живут в некотором хроническом разладе между музою и человеком. Великое чудо здесь состоит в том, что муза сохраняется и развивается иногда при самых неблагоприятных обстоятельствах"24. Именно такова, по мысли Страхова, жизнь Фета, особенно в последний период, "когда дыханье множит муки // И было б сладко не дышать" (т.1, с.21). Современные суждения о лирическом субъекте и его типологии имеют своим истоком и эти мысли критика.
Трудно переоценить роль литературных друзей (если это действительно друзья) в жизни и творчестве любого писателя; в судьбе же Фета, у которого не было широкого доброжелательного читателя, их роль огромна. Но всегда ли "счастлив художник, способный исправлять свои произведения согласно замечаниям знатоков"? Если присмотреться к тому, как учитывал Фет советы своих друзей не в период подготовки издания 1856 г. (когда он склонялся перед авторитетом Тургенева и других мэтров), но позднее, то можно, по-видимому, проследить некоторые закономерности.
Фет легко и с благодарностью соглашался на правку, если она не мешала выражению основного чувства. Так, Л.Н.Толстой писал ему (11 мая 1873) по прочтении стихотворения "В дымке-невидимке" (1873): "Стихотворение ваше крошечное прекрасно. Это новое, нигде не уловленное прежде чувство боли от красоты, выражено прелестно. У вас весной поднимаются поэтические дрожжи, а у меня — восприимчивость к поэзии. Одно — не из двух ли разных периодов весны 1) соловей у розы и 2) плачет старый камень, в пруд роняя слезы. Это первая весна — апрель, а то — май конец. Впрочем, это, может быть, придирка"25. Фет, готовя текст к печати, заменил строку "Соловей у розы" на "Соловей без розы": "Истерзался песней // Соловей без розы". Поэт всегда был благодарен своим советникам за указание на ошибки, которые принято называть фактическими (а также грамматическими). Он учитывал критику даже тогда, когда не полностью был с ней согласен. Например, в стихотворении, сначала не имевшем названия ("За вздохом утренним мороза…"), в строках "…Как странно улыбнулась роза // В день быстролетный октября!" он по совету Я.П.Полонского заменил "октябрь" на "сентябрь", еще в одной строке "мертвенная гряда" стала "холодной грядой". Стихотворение получило заглавие — "Сентябрьская роза". Наверное, Полонскому было приятно читать в ответ на свои замечания ("… а иной [читатель. — Л.Ч.] спросит, как могла роза расцвесть в октябре да еще на м е р т в е н н о й гряде! — слово м е р т в е н н ы й слишком сильно…") обстоятельное письмо Фета (от 30 дек. 1890): "Хотя наши штамповые розы цветут до нашего отъезда в Москву — 1 октября, — тем не менее я исправил с е н т я б р я; и вместо "расставшись с мертвенной грядой" — поставил: "с холодной разлучась грядой"26. "Сентябрьская роза" (1890) — своего рода подарок другу, внимательно прочитавшему стихотворение. Подобных примеров авторской правки по совету друзей можно привести много.
Иначе относился Фет к замечаниям, затрагивавшим лирическую суть, излюбленные приемы, круг устойчивых ассоциаций — словом, все то, что составляло его поэтический язык. Он, в частности, не уступил Полонскому, который нашел неудачным в стихотворении "Из тонких линий идеала…" (1891) слово в д р у г. Напомним это маленькое изящное стихотворение:
Из тонких линий идеала, Из детских очерков чела Ты ничего не потеряла, Но всё ты вдруг приобрела.
Твой взор открытей и бесстрашней, Хотя душа твоя тиха; Но в нем сияет рай вчерашний И соучастница греха. "Почему в д р у г, а не постепенно? — спрашивал Полонский автора (письмо от 19 дек. 1890). — Может быть, так и следует, как ты написал. — Положим, я бы сказал: "И н о в о е приобрела", но могу ли я поручиться, что это лучше?". Интересен ответ Фета (от 21 дек. 1890), где он защищает право поэта на неясность, недоговоренность: "В большинстве случаев неясность — обвинительный приговор поэта. Но, во-первых, бывают случаи, когда поэт сам не подымает окончательно завесы перед зрителем, предоставляя последнему глядеть сквозь дымку, как, например, пред изображением вчерашней наивной девушки, взглянувшей наконец в действительную жизнь с ее высшими дарами. Как же тут не сказать: в д р у г п р и о б р е л а? Я хотел сказать, что по внешности нельзя отличить вчерашнее наивное существо от сегодняшней жизненной женщины за исключением, быть может, невольного выражения во взоре. По-моему, разоблачать эту мысль до последней очевидности поэту не следует"27.
Фет очень ценил Страхова как литературного критика и обычно учитывал его советы. Тем показательнее исключения. Так, несмотря на замечание критика, Фет оставил последнюю строфу стихотворения "А.Л.Бржеской (Далекий друг, пойми мои рыданья…)" (1879) без изменений. Она звучит так:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя. Об этом шедевре Страхов писал Фету (24 февр. 1879): "Ваше последнее стихотворение — какая прелесть! как это тепло и трогательно! Один знакомый нашел только, что огонь не может п л а к а т ь. Тонкое замечание". Фет ответил Страхову (в письме от 3 марта 1879): "Не говорят ли, что солнце на закате плачет. А что оно, как не огонь?"28. Поэт сохранил слово "плачет". Почему?
Конечно, плачет человек; огонь — метафорическое и одновременно метонимическое его обозначение. Метафоры: огонь души, огненные страсти и пр. — можно считать речевыми. Среди переносных значений слова огонь у В.И.Даля отмечено: "Живость, горячность, ретивость, рвение; быстрота, запальчивость нрава. Это огонь, не человек! — легко вспыхивает, кипуч"29. Но в стихотворении Фета слово "вынуто" из привычных метафорических словосочетаний. И оно не только метафорично, но и метонимично: в человеке выделен его огонь, т.е. огонь души. Образ плачущего огня в стихотворении трагичен: ведь "в ночь" (т.е. в смерть) идет не тело, а огненный дух, что "просиял над целым мирозданьем".
Конечно, в зависимости от контекста "огонь" может иметь разное — прямое или переносное — значение. В стихотворении "Не тем, господь, могуч, непостижим…" (1879) человек как огонь духа противопоставлен солнцу — "пылающему мертвецу". По воспоминаниям В.Микулич, перифраз "пылающий мертвец" не понравился Ф.М.Достоевскому: он "пожал плечами: "Отчего мертвец?.. Ну, пылающий, пускай пылающий, но зачем мертвец?"30.
Но в этом стихотворении Фета солнце — мертвое. Господь непостижим не тем, что его "светлый серафим / Громадный шар зажег над мирозданьем", но тем, что
…я сам, бессильный и мгновенный, Ношу в груди, как оный серафим, Огонь сильней и ярче всей вселенной. "Главной загадкой для Фета, — комментирует Е.А.Маймин, — оказывается не тайна мироздания, а тайна человеческого духа и огня, который "сильней и ярче всей Вселенной". Для читателя это оказывается отчасти неожиданным. Но неожиданность всегда привлекает внимание. Когда же за этой неожиданностью еще и правда, и глубина, она становится приметой истинной поэзии"31.
В других же контекстах солнце уподоблено человеку. В стихотворении "Когда читала ты мучительные строки…" (1887) вечерняя заря, горящая "в полночной темноте", призвана напомнить "тебе" о горящей душе: "Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: Там человек сгорел!". В целом параллель: человек — огонь, солнце — устойчива и подразумевается даже в, казалось бы, простом описании наступающей дождливой осени: "Знать, опять, мое солнышко красное, // Залилось ты, вставая, слезами!" ("Вот и летние дни убавляются", 1887). Плачущий огонь, плачущее солнце — один из сквозных трагических образов поздней лирики Фета. Возможно, воспоминание о "пылающем камине" Марии Лазич тоже ассоциировалось с этим образом ("Прости! во мгле воспоминанья…",1888). Символично само название последних четырех стихотворных книг поэта — "Вечерние огни".
Далеко не всегда Фету хватало уверенности в себе, когда он спорил со своими литературными друзьями. Достаточно вспомнить его два одноименных стихотворения "На пятидесятилетие музы" (первое было написано 20 дек. 1888 г., второе — 14 янв. 1889 г.). Для юбилейного вечера было выбрано последнее стихотворение, буквально вымученное Фетом, но соответствующее торжественному моменту, выдержанное в стиле ликующего гимна: "О, как мой день сегодняшний чудесен!". Первое же стихотворение звучало почти траурно, но именно оно, скорбное и строгое, выражало истинные чувства поэта:
Нас отпевают. В этот день Никто не подойдет с хулою: Всяк благосклонною хвалою Живую провожает тень.
Кaк лик усопшего светить Душою лучшей начинает! Не то, чем был он, проступает, А только то, чем мог он быть.
Живым карать и награждать, А нам у гробового входа, О муза, — нам велит природа, Навек смиряяся, молчать. "…Старая Муза моя взглянула на юбилей как на свое отпевание, — писал Фет Полонскому (16 янв. 1889), — но Страхов разбранил это стихотворение, считая его даже невежливым в отношении к поздравляющим, несмотря на то, что стихотворение понравилось Толстому. Вчера случайным образом написалось другое, которое прилагаю на твое воззрение. Если тут нет ничего хорошего, то нет и обидного"32.
Поэзия была принесена в жертву этикету, получилось одно из дежурных стихотворений "на случай". Их старый поэт написал в жизни немало. Да, Фет хорошо знал, что значит "записать картину".
